Петр Лещенко - Петр Лещенко. Исповедь от первого лица

Любой офицер, начиная с лейтенанта и выше, мог отчитать меня за расстегнутую пуговицу, за то, что я не отдал ему честь, или же еще за что-нибудь. Мне было очень тяжело привыкать к армейским порядкам.

В концертной бригаде я был единственным русским, и потому меня откровенно третировали. Новости с фронта приходили плохие, все боялись, что за малейшую провинность их отправят на передовую, и вымещали свою злобу и свои страхи на мне. Говорили в моем присутствии гадости о русских, рассуждали о том, насколько румынская нация выше любой славянской, и прочее. Мне приходилось терпеть все эти выходки. А что я мог поделать?

Условия, в которых приходилось жить нам с Верочкой, были далеки от тех, к которым мы привыкли. Нам приходилось выступать в воинских частях, и размещали нас, где придется. Хорошо, если часть стояла в городе, в котором можно было снять комнату у обывателей. Но бывало и так, что рядом находилась только деревня, в которой никто не имел жилья для сдачи. Тогда мы устраивались в казарме. Случалось и так, что нам приходилось делить комнату с кем-то еще. Тогда я брал из реквизита ширму и отгораживал ею наш угол, создавая хоть какую-то иллюзию отдельного помещения. Верочка с поражавшей меня стойкостью переносила все эти лишения и, кроме того, утешала меня, говоря: «Самое главное, что мы вместе. Все остальное пустяки». Верочка милая, добрая, мягкая, но внутри у нее стальной стержень. Когда того требуют обстоятельства, она может быть стойкой, может вынести все что угодно. Я думал, что мне придется утешать ее, уговаривать потерпеть, смириться с лишениями, а вышло так, что утешала меня она. Ради того, чтобы сопровождать меня в моих поездках, Верочка пожертвовала занятиями в консерватории, которые были ей очень нужны. В консерваторию она поступила еще до войны, с началом войны оставила учебу, а возобновила по моему настоянию, уже не в качестве пианистки, а как певица. Помня о том, сколько лиха хлебнул я сам, пока не научился всему, что было мне нужно, я хотел, чтобы Верочка получила настоящее серьезное образование.

Что греха таить — к 1942 году я уже привык к своей известности и забыл, как жил без нее. Нет, конечно же, помнил, как выступал под разными псевдонимами, как почитал за счастье заключить любой контракт, лишь бы иметь работу, но ощущение известности сопровождало меня постоянно. Я привык к тому, что меня узнают, что совершенно незнакомые люди улыбаются мне, что метрдотели встречают меня так, словно я губернатор, и пр. В Одессе моя известность достигла небывалой высоты, в Бухаресте было совсем не так. Тоже узнавали, но меньше. В Одессе же я был знаменитостью, человеком, которого знали все. В гордыню я не впадал, не такой у меня характер, но это мне было приятно, скрывать не стану. И вдруг меня словно холодной водой из ведра окатили. Я стал выступать перед военными, большинство которых и слыхом обо мне не слыхивали. Я был известен у русских, а также у интеллигенции в столице и других крупных городах. Начав петь, я много ездил по Бессарабии, где любили русскую песню, а во всей остальной Румынии пел только в Бухаресте, в Яссах да в Констанце. Привыкший к аплодисментам и восхищению, я выходил на сцену, где меня ждал равнодушный прием. Совершенно неуместная и нежеланная военная форма довершала впечатление. В концертной бригаде со мной случилось то, чего никогда не было ни раньше, ни потом. Я старался как можно скорее отработать свое выступление, не думая о том, как я пою, и о том, какое впечатление произвело мое пение на зрителей. Я выступал равнодушно. Мне было все равно. Мне было скучно. Скука — ужасное состояние для артиста. Смертельное состояние. Где начинается скука, там гибнет артист.

Только раз, в Каушанах [84] Город на территории современной Республики Молдова. , мое выступление вызвало ажиотаж, который мог иметь очень плохие последствия. Дело было в июне 1943 года, вскоре после моего зачисления в бригаду. Я пел «Голубые глаза», песню, написанную для меня Оскаром Строком, одну из любимых моих песен. Я сам перевел ее на румынский язык. Получилось хорошо. Я умею чувствовать рифму. Петь эту песню на румынском было для меня непривычно. В голове вертелись русские слова. Незаметно для себя я перешел с румынского на русский и спел по-русски:

В зале раздались негодующие крики. Какой-то лейтенант пытался залезть на сцену, но товарищи удержали его. За кулисы явился полковник, не то командир полка, в котором мы выступали, не то начальник штаба, и устроил скандал. Он называл случившееся провокацией, я же пытался объяснить ему, что это всего лишь случайность. Но разве может младший лейтенант объяснить что-то полковнику? Все мои объяснения прерывались криком, то есть приказом: «Молчать!» Спас положение начальник нашей бригады. Он был приятелем командира дивизии (тот назначил его на эту должность) и потому разговаривал с полковником на равных, несмотря на то что чин имел майорский. Начальник бригады объяснил полковнику, что произошло недоразумение, и посоветовал осторожнее употреблять слово «провокация». «Лейтенант пел на русском не «Интернационал», а куплет про голубые глаза. Разве это провокация?» Скандал замяли, последствий никаких не было, но впредь я пел на румынском только румынские песни, благо их было предостаточно. Румыны народ сентиментальный и у них почти все песни о любви. Но если бы дело повернулось иначе, если бы полковнику удалось бы настоять на своем, то я бы мог оказаться на фронте в качестве рядового. В румынской армии офицера могли разжаловать и за небольшую провинность. Боевой дух румынской армии к 1943 году сильно упал. Офицеры и солдаты всеми правдами и неправдами старались задержаться в госпиталях как можно дольше, тыловая служба считалась великим благом. Нам часто приходилось выступать в госпиталях, и я не раз слышал жалобы тамошних врачей на то, как их одолели симулянты. Никто уже не рвался на фронт за наградами и чинами, никто не разглагольствовал о «Великой Румынии». Румыны устали и пали духом. Имя Антонеску, ранее произносимое с восторженным придыханием, теперь произносили кривя губы. Большего выражения недовольства никто не мог себе позволить, поскольку сигуранца с каждым днем свирепствовала все сильнее и сильнее.

В июле 1943 года меня вызвали в штаб дивизии к подполковнику Ионеску, который ведал тыловой службой, в том числе и концертной бригадой. Ионеску сказал мне, что мое зачисление в бригаду было ошибочным. После этого заявления последовала многозначительная пауза. Я все понял. На следующий день я дал ему 500 марок, и меня оставили в бригаде. Другого выхода у меня не было. Я понимал, что подполковник не удовольствуется одной взяткой. Время от времени он станет требовать еще. А откуда взять деньги? За выступления в составе бригады я получал жалованье младшего лейтенанта, из которого делались вычеты. Верочка не работала. Чтобы как-то сводить концы с концами, ее мать брала заказы на шитье, она хорошо умела шить, только вот здоровье не позволяло ей подолгу этим заниматься. Мне следовало подумать о заработке, но ни в один ресторан меня петь бы не взяли, поскольку я то находился в Одессе, то уезжал из нее с бригадой. Если бы не эти постоянные отлучки, то все могло бы устроиться наилучшим образом, поскольку в госпиталях и полках мы выступали днем, а вечера были свободными. Но публика должна идти в ресторан с уверенностью в том, что там сегодня будет петь Петр Лещенко. Публику не интересует то, что Лещенко призван на военную службу и именно сегодня его отправили с дивизионной концертной бригадой в Ямполь. Лучше пускай в ресторане поет другой певец.