Петр Лещенко - Петр Лещенко. Исповедь от первого лица

Выручил меня все тот же Михаил Друзюк, у которого в то время были довольно большие неприятности. Интриганы, завидовавшие деловым качествам Михаила, сумели настроить директора Оперного театра Селявина против него. В результате Михаил стал инспектором сцены, то есть человеком, который следит за порядком во время спектаклей и репетиций. То было большое понижение, но Михаил воспринял его спокойно. В качестве моего агента Михаил устраивал мне концерты в те дни, когда я находился в Одессе. Я выступал в Оперном театре, в Русском театре, в своем Театре оперетты, в ресторанах. Это было не совсем законно, поскольку офицеру, находящемуся на военной службе, запрещено выступать на стороне без разрешения начальства. Но концертный заработок был хорошим и позволял мне время от времени давать взятки начальнику концертной бригады и штабным офицерам. Так что до поры до времени все было хорошо. Мое самовольство сходило мне с рук. Все, кому было положено, знали об этом, но закрывали глаза. Я молил бога только об одном: чтобы это положение продлилось бы до конца войны. Особенно радовало меня то, что я выступал на концертах вместе с Верочкой. Я чувствовал себя виноватым перед ней. Я уговорил ее уйти из «Одессы», чтобы мы могли выступать вместе. Я уговорил ее учиться в консерватории. А что в итоге? Она нигде не выступает и не учится, а сопровождает меня повсюду, где выступает артистическая бригада… Мне было стыдно.

К чести Верочки должен сказать о том, что она за все время нашего знакомства ни разу меня ни в чем не упрекнула. Несмотря на то что поводов для этого у нее было предостаточно. Живя с Зиночкой, я привык к постоянным упрекам и считал, что так оно и должно быть. Верочка показала мне, что все должно быть совсем не так. Когда я спрашивал ее, не сердится ли она на меня за то-то и то-то, она смеялась и говорила: «Как я могу сердиться на тебя? Ведь я тебя люблю».

Сколько веревочке ни виться, а конец все равно будет. Видимо, кто-то сообщил в штаб дивизии о моих выступлениях, причем сообщил таким образом, что в штабе, несмотря на все полученные взятки, решили от меня избавиться. В октябре 1943 года меня вызвал подполковник Ионеску. Он сказал, что из Генерального штаба пришел приказ о моей отправке на фронт. Я ему, разумеется, не поверил. Разве станет Генеральный штаб заниматься судьбой младшего лейтенанта из артистической бригады? Такого и представить невозможно. В румынской армии были тысячи младших лейтенантов, а Генеральный штаб — один. Но я понял, к чему клонит Ионеску. Он хотел дать мне понять, что решение принято не им и что сделать ничего нельзя. Мне с большим трудом удалось уговорить его дать мне на сборы не одни сутки, а двое. Хотелось выступить в Одессе напоследок и решить кое-какие дела.

С тяжелым сердцем уезжал я из Одессы. Меня провожали Верочка, Михаил и еще один мой друг, заведующий снабжением Оперного театра Илья Тхоржевский. «Свидимся ли мы еще?» — думал я, обнимая провожающих. На прощание Михаил сунул мне в руки что-то завернутое в бумагу и шепнул на ухо: «Бери, пригодится». В купе, когда поезд тронулся, я развернул сверток и увидел пятнадцать царских червонцев. Мой друг «коварно» сделал свой подарок в последнюю минуту, чтобы я не успел его вернуть. Подарок этот пришелся весьма кстати. В штабе 95-го полка меня встретили словами: «Уж и не знаем, что с вами делать». Я понял намек и с помощью Мишиных червонцев сумел избежать отправки на передовую. Меня назначили заведовать офицерскими столовыми при штабе. Должность эта была настоящей синекурой, поскольку всеми делами заправлял плутоньер [85] Унтер-офицерское звание в румынской армии. Муту. От меня требовалось только расписываться в документах, которые давал мне Муту. Меня такое положение дел вполне устраивало. Мне было безразлично, как кормят румынских офицеров.

Служить при штабе было не в пример приятнее, нежели в концертной бригаде. Здесь никто не колол мне в глаза тем, что я русский. Я почти ни с кем не общался. Являлся утром на совещание к начальнику штаба, узнавал последние новости с фронта, затем около часа просиживал в своем кабинете, подписывая документы. После того как последний документ был подписан, делать мне было нечего. Я гулял по Керчи и думал о том, что было, и о том, что ждет меня впереди. В конце 1943 года уже было ясно, что Гитлер с союзниками проигрывают войну. В ноябре Красная армия отбила у немцев Киев — ключ к Украине и Бессарабии. Потерю Киева невозможно было объяснить «стратегическими соображениями». Хороши соображения! Достаточно было одного взгляда на карту, чтобы стало ясно, что в ходе войны наступил перелом. В штабе 95-го полка всех офицеров беспокоило только одно — как бы не оказаться в «мешке», то есть — в окружении. Самые дальновидные говорили: «А зачем бежать? Куда бежать? В Бухарест? Скоро красные придут и туда».

Также в ноябре 1943 года Красная армия заняла плацдарм в Крыму и начала готовиться к штурму полуострова. Генерал-полковник Енеке, командующий 17-й немецко-румынской армией, в которую входил 95-й полк, призывал своих подчиненных стоять насмерть, но румынские офицеры и солдаты не хотели погибать в чужом Крыму. Те, кто знал историю, вспоминали барона Врангеля и говорили: «Енеке сошел с ума. Нас отрежут от основных сил и сбросят в море». Настроения были близки к пораженческим.

В январе 1944 года 17-й армии придали еще две дивизии в дополнение к десяти уже имевшимся. Из-за этого в штабах устроили перетасовку, в результате которой меня из штаба 95-го полка перевели в штаб 3-го кавалерийского корпуса, где я также заведовал офицерскими столовыми. Я понимал, что пора уезжать из Крыма и что затягивать с отъездом не стоит, но я не мог уехать по своему желанию. Мне были нужны веский предлог и разрешение начальства. В начале марта 1944 года я написал Верочке: «Очень сильно беспокоит здоровье мамы. Если оно ухудшится, немедленно дай телеграмму. Я постараюсь приехать». Верочка поняла намек. Ее мать в то время чувствовала себя хорошо. О ее самочувствии Верочка мне сообщала в каждом письме. Верочка поняла меня. Спустя неделю я получил от нее телеграмму, в которой говорилось: «Мама тяжело больна. Врачи беспокоятся. Приезжай срочно». При помощи телеграммы, некоторой суммы денег и нескольких бутылок настоящего коньяка, который к тому времени стал редкостью, мне удалось получить десятидневный отпуск. Получить место в самолете, вылетавшем из Джанкоя в Тирасполь, было еще труднее, чем получить отпуск, но мне удалось сделать и это.

20 марта 1944 года я приехал в Одессу. Первым делом я принял ванну, чтобы смыть с себя грязь и память о военной службе, затем оделся в милый моему сердцу штатский костюм и начал заниматься своими делами. Моя военная служба на этом закончилась. Младший лейтенант Лещенко исчез, будто бы его никогда и не было.