Петр Лещенко - Петр Лещенко. Исповедь от первого лица

Окончание войны стало праздником для всех. Люди, вне зависимости от их политических взглядов, радовались тому, что закончился этот кошмар. Бухарест во время войны пострадал не так сильно, как Будапешт (я был там и видел руины), но все же пострадал, его много раз бомбили. Гораздо сильнее бомбили Констанцу [105], через которую шло много военных грузов. Также там в порту было большое нефтехранилище. Не только порт бомбили, но и все вокруг. Однажды бомба попала в мой дом, который я отдал Зиночке. К счастью, в тот момент дом был пуст. Зиночка с Игорем уехали в Бухарест накануне бомбежки, чтобы показать Игоря врачам. У него болело горло, и Зиночка испугалась — уж не дифтерия ли это? У Зиночки от дифтерии в трехлетнем возрасте умер младший брат, и поэтому она очень боится дифтерии. Оказалось, что у Игоря обычная ангина. Благодаря этой ангине Зиночка с Игорем остались живы. Если бы они не уехали, то, вне всяких сомнений, погибли бы, поскольку бомбили ночью, когда они находились дома. Когда я встретился с Зиночкой весной 1944 года для того, чтобы завершить оформление развода, она только сказала мне, что дома больше нет. Подробности я узнал от сестры Вали. Благословляю эту ангину (бывает же и от болезней польза!) и думаю о том летчике, который бомбил Кармен Сильву. От этого места до порта — добрых двадцать километров. У берега нет ни доков, ни кораблей. То, что дело было ночью, не может служить оправданием. Ночью порт заметен еще лучше, чем днем. При любой маскировке света там гораздо больше, чем в мирно спящем городке. Спутать невозможно. Зачем летчик сбросил бомбы на обывательские дома? Зачем хотел убить мирных граждан? Однажды, после выступления у летчиков, я спросил об этом у одного подполковника. Тот объяснил, что если летчик по каким-то причинам не может выйти на цель, то он сбрасывает бомбы где придется, чтобы налегке вернуться домой. Меня подобное объяснение не удовлетворило. Наш дом стоял у моря. Что мешало летчику сбросить бомбы в море? Мне приходилось летать ночью над морем, и я знаю, что воду от суши можно отличить даже в полной темноте. Мне не жаль дома, черт с ним, с этим домом! У меня холодеет внутри при мысли о том, что мой сын и моя бывшая жена могли бы погибнуть по странной прихоти судьбы, по воле какого-то неизвестного мне летчика. Такие бессмысленные смерти и есть самое страшное в войне. Гибель солдат на поле боя еще как-то можно объяснить, но как можно объяснить гибель спящего ребенка? Или гибель женщины, которая возвращалась домой к своим детям с рынка, а ее схватили на улице во время облавы и расстреляли как заложницу? Один румынский капитан, воевавший с лета 1941 года, сказал мне весной 1944-го: «Того идиота, который придумал казнить заложников, надо было утопить в бочке с дерьмом, потому что другой смерти он не заслуживает. Убивают троих наших солдат. Мы расстреливаем за них три сотни обывателей, и что в результате? Нас начинают не бояться, нет. Нас начинают ненавидеть, нам мстят при любой возможности. В Овидиополе моих солдат женщина угостила отравленным молоком. Из тех, кто пил его, не выжил никто. Оказалось, что ее мужа расстреляли как заложника. И таких случаев я знаю много».

Гнусное дело — война. Я на своем веку повидал две войны и молю бога, чтобы на этом закончилось.

Сразу же после объявления о капитуляции Германии мы с Верочкой поехали в большое турне по Румынии, которое организовал нам Жорж Ипсиланти (я уже упоминал о нем). В военной комендатуре Бухареста я получил письмо, в котором командиров частей просили оказывать нам содействие в организации концертов. Приезжая в какой-нибудь город, мы сначала выступали для публики, а затем объезжали расположенные поблизости воинские части. От усталости мы в прямом смысле слова валились с ног, но что была усталость перед тем, что закончилась война? Проснусь, бывало, утром с мыслью о том, что надо включить радио, чтобы послушать сводку, но тут вспоминаю, что война закончилась и сводок больше не передают! Шесть лет прошло, а я до сих пор радуюсь, когда вспоминаю те первые послевоенные недели. Счастье в то время казалось безграничным и бесконечным.

Из Питешти [106] нам пришлось срочно вернуться в Бухарест. Пришла телеграмма от отчима, в которой говорилось о том, что маму положили в больницу и состояние ее тяжелое. В Бухаресте мы узнали нерадостные подробности. У мамы вдруг открылось кровотечение, и ей сделали операцию. Врачи беспокоились за ее жизнь, но мама выжила. Мне невозможно было представить, что я могу ее потерять. Я никогда не знал своего отца, мама была для меня всем — и матерью, и отцом. Несмотря на то что в последние годы маминой жизни отношения между нами были не самыми лучшими, я все равно любил ее и продолжаю любить. Мама умерла в 1948 году, и я до сих пор не могу с этим свыкнуться. После войны в Бухаресте осталось мало хороших врачей, вообще мало врачей осталось. Через знакомых офицеров мне удалось уложить маму для обследования в один из советских военных госпиталей. Советские врачи сказали мне то же самое, что и румынские: «Сделать ничего нельзя, тем более в таком возрасте. Болезнь будет прогрессировать. Готовьтесь к худшему». Ужасно, когда слышишь это «готовьтесь к худшему» по отношению к близкому человеку. На сердце у меня лежал тяжелый груз, но при маме я изо всех сил пытался выглядеть беспечным и веселым, чтобы она ни о чем не догадалась. Притворство мое (наше) было напрасным, поскольку мама обо всем догадывалась и, в свою очередь, притворялась перед нами. Лишь перед смертью сказала Вале: «Я давно все знаю, доченька, давно готовлюсь к смерти. Наконец-то она пришла за мной».

В 1945 году появилось одно обстоятельство, которое до сих пор осложняет нам с Верочкой жизнь. Мы, супруги, вдруг стали гражданами разных стран. Румынский паспорт Верочки, полученный ею в мае 1944 года, аннулировали и вместо него выдали ей удостоверение иностранки, в котором было указано, что она является гражданкой Советского Союза. Сделали это румынские власти, ссылаясь на то, что таково требование Москвы. Я попросил выдать и мне такое же удостоверение, сославшись на то, что родился в Херсонской губернии, ныне относящейся к Советскому Союзу. Несмотря ни на что, я сохранил намерение переехать в Советский Союз, только в то время не предпринимал никаких действий по этому поводу. Если бы румыны признали меня советским гражданином, то получить советский паспорт мне не составило бы труда. Но мне отказали на том основании, что я являлся гражданином Румынии до войны, а речь сейчас идет только о тех, кто получил румынское гражданство с 1941 по 1945 год. Нет так нет. В то время мы с Верочкой и представить не могли, какими трудностями обернется для нас разница в наших статусах. Мы продолжали жить как жили, однако первая неприятность возникла уже в 1945 году.