Петр Лещенко - Петр Лещенко. Исповедь от первого лица

Офицер объяснил мне, что требовать опровержения сейчас не стоит. «Вы сделаете только хуже, — сказал он. — Вы привлечете внимание к этой статье. Знаете поговорку: «Дыма без огня не бывает?» Вот также станут думать и о вас. Вам следует вести себя иначе. Вы должны каждый день, каждым своим поступком доказывать вашу лояльность. О человеке судят по его делам. Помните, что за вами наблюдают и каждый ваш поступок скрупулезно оценивается. Имеет значение абсолютно все: с кем вы встречаетесь, что вы говорите, где вы бываете и, в особенности, какие песни вы исполняете. Возьмем, к примеру, ваше сегодняшнее выступление. Любовь, разлука, верность — это хорошо. Но для выступления перед советскими гражданами этого недостаточно. В вашем репертуаре непременно должны быть идейные песни. Хотя бы три или четыре. С этих песен надо начинать выступление и ими же заканчивать».

Я попросил объяснить мне, какие песни считаются идейными, и напомнил, что мой репертуар одобрила комиссия при комендатуре. В сентябре 1944 года я представил на рассмотрение тексты всех моих песен. Только одну песню исключили из репертуара — «Чубчик», все остальные разрешили исполнять. Тогда я недоумевал, не мог понять, чем не понравился комиссии «Чубчик» [98], но после прочтения клеветнической статьи обо мне понял, что совершенно аполитичной песне кто-то решил придать политическое значение. Но так ведь можно и «Стаканчики» счесть антисоветской песней, было бы желание.

«Вам не обязательно петь «Интернационал» или «Вставай, страна огромная», — объяснил мой собеседник. — Эти песни не очень-то соответствуют вашему репертуару. Но вы можете спеть «Катюшу», «Двадцать второго июня, ровно в четыре часа», «Темную ночь». В репертуаре певца, который выступает перед советскими людьми, непременно должны быть советские песни!» Офицер был прав. Я как-то не подумал об этом, выступал со своим прежним репертуаром, и никто мне не подсказал до тех пор, что репертуар следует изменить. В комиссию, которая рассматривала мой репертуар, входило несколько человек, четверо или пятеро, уже не вспомню точно. Они беседовали со мной, но не сказали, что мне нужно добавить в репертуар советские песни.

Я чувствовал, что мой собеседник искренне расположен ко мне, и потому рискнул задать ему крайне важный для меня вопрос. «Я хочу получить советское гражданство, — сказал я. — Хочу жить в Советском Союзе. Не помешает ли эта статья получению гражданства? И не осложнит ли она чем-нибудь мою жизнь в Советском Союзе? Не хочется, чтобы в Советском Союзе на меня косо смотрели. Мне хватило этих косых взглядов в Румынии, я сыт ими по горло». Ответ был такой: «Я бы на вашем месте не торопился бы с возвращением». Больше ничего мой собеседник добавить не захотел. Но он и без того сделал для меня очень много, и я был благодарен ему за это. Никто из знакомых мне советских офицеров не разъяснил мне того, что разъяснил этот человек. В знак благодарности я подарил ему несколько своих пластинок.

В тот же день я обсудил все, что услышал, с Верочкой. «Почему ты не рассказала мне, что меня оклеветали в советских газетах?» — спросил ее я. «Я ничего подобного не читала, — ответила Верочка. — Одессу оккупировали в октябре 1941 года, а статья была напечатана в декабре». Верочка сильно переживала по поводу этой гадкой статьи. Я даже пожалел, что рассказал о ней. Незачем было расстраивать моего ангела. Относительно возвращения Верочка сказала: «Давай дождемся конца войны, а там видно будет».

Ночью я не спал. Перебирал в уме свою жизнь и думал о том, что могло вызвать предвзятое отношение ко мне в Советском Союзе. Ведь я за всю свою жизнь не сделал ничего антисоветского. Мне можно было поставить в вину только то, что я жил за границей. Но ведь я же не эмигрировал, а оказался за границей волею судьбы. Шаляпин эмигрировал, причем не самым лучшим образом [99], издал за границей свои мемуары, в которых содержались выпады в адрес большевиков [100], но тем не менее незадолго до его кончины с ним вели переговоры относительно возвращения в Советский Союз. Об этом мне рассказывал сам Шаляпин. «Требуют, чтобы я публично покаялся, — говорил он. — За это вернут все. Гражданство, звание, квартиру… Даже дачу мою во Владимирской губернии обещают вернуть, только без земли» [101]. Мне же никогда не предлагали переехать на жительство в Советский Союз. Я вообще не имел дела с советскими организациями. Позицию мою можно было охарактеризовать только одним словом — нейтральная. Я не был ни «советчиком», ни «антисоветчиком». И вдруг меня так сильно «высекли» в газете.

Мой добрый советчик не советовал мне привлекать внимания к этой подлой статье. Я послушался совета и решил отложить это дело до прибытия в Советский Союз. Но несколько раз все же порывался написать Калинину [102]. Начинал писать, потом рвал. Одно письмо дописал до конца, но так и не отправил.

В 1946 году я беседовал по этому поводу с одним маршалом [103]. Он посоветовал мне то же самое: «Не стоит будить лихо, пока оно тихо». Я не бужу, а рана в душе не заживает, будто кто-то солью ее посыпал.

Репертуар после того разговора я изменил. Хочу к месту упомянуть о Георгии Храпаке, человеке, который подарил мне одну из самых замечательных, самых любимых моих песен. Георгий — необычайно талантливый человек. Он замечательно рисует и пишет замечательные стихи. Познакомились мы с ним в конце 1944 года после одного из наших концертов. Ко мне после выступлений часто подходили люди. Кто с вопросом, кто просто выразить восхищение. Георгий же начал с того, что спел мне куплет из незнакомой песни:

Песня мне не просто понравилась, а запала в душу. «Что это за песня? — спросил я. — Кто ее поет?» «Пока еще никто, но можете петь вы, — ответил Георгий. — Это моя песня, я на днях ее написал. Но пока это не песня, а только стихи. Надо бы еще музыку…»

Музыку написал мой приятель Жорж Ипсиланти, песню эту я в шутку называл «Песней двух Георгиев». Я стал петь эту песню в завершение каждого своего выступления и продолжаю петь до сих пор. Мечтаю, как по приезде в Советский Союз разыщу Георгия и попрошу написать для меня другую песню, которая будет начинаться словами «Я вернулся домой». Сам бы написал, да не могу. Настоящего поэтического таланта у меня нет, есть только чувство рифмы. Я могу сочинить простенький стишок, но не могу простыми словами рассказать о самом важном. Для этого большой талант нужен, такой, как у Георгия.

У советских людей другие обычаи и привычки. Если бы такую песню мне написал бы кто-то из местных, то первым делом спросил бы, сколько я заплачу ему за труды. Георгий же просто подарил мне песню — пойте на здоровье. И в придачу подарил карандашный рисунок — мы с Верочкой на сцене, который нарисовал во время нашего выступления. Рисунок этот так же хорош, как и песня. В 1948 году я записал песню Георгия на пластинку [104].