Петр Лещенко - Петр Лещенко. Исповедь от первого лица

С приходом советских войск в Бухаресте возродилась мода на все русское. Владельцы ресторанов, в которых я выступал, в одночасье изменили программу и теперь хотели только русских песен. Наш дуэт с Верочкой начал пользоваться огромной популярностью. Мы были чуть ли не единственными русскими певцами в Бухаресте. Все сразу вспомнили о моей былой славе, угасшей за то время, пока я был в Одессе и в армии. Нас переманивали, соблазняли выгодными контрактами. Но не это было главным. Главным было то, что мы перестали бояться. Жизнь была нелегкой, но на сердце было легко. Мы с Верочкой уже решили после окончания войны переехать в Советский Союз. Война изменила мое отношение к румынам. Среди румын, как и среди любого народа, есть и хорошие, и плохие люди. Я понимал это, но очень многого не мог забыть. Я не мог забыть того, что творилось в Бухаресте летом 1941 года, когда Гитлер напал на Советский Союз. Я не мог забыть того, что видел в Одессе — виселицы и как хватали людей на улице без какой-либо причины. Я не мог забыть своей службы в румынской армии. Много было такого, что не вызывало у меня желания оставаться в Румынии. Мы с Верочкой не определились только в том, где мы станем жить в Советском Союзе. Верочке хотелось вернуться в Одессу, а меня ностальгически влекло в Кишинев, где прошло мое детство. Но я тоже склонялся к Одессе, поскольку для артиста жить там было предпочтительнее.

Все беженцы, которые были советскими гражданами, с сентября 1944 года начали возвращаться в Советский Союз. Верочкина мать с сыновьями считались советскими гражданами, попавшими в оккупацию. Они без труда получили разрешение вернуться домой в Одессу. У меня и Верочки были румынские паспорта. Верочка получила свой после того, как был зарегистрирован наш брак. Поэтому мы не смогли поехать в Советский Союз вместе с Верочкиными родственниками.

Тогда нам казалось, что дело удастся решить скоро. Ни я, ни Верочка даже представить не могли, что пройдет семь лет, а мы все будем жить в Румынии и ждать, чтобы нам разрешили вернуться в Советский Союз. Когда я обсуждал наше возвращение с военным комендантом Бухареста генералом Бурениным, то услышал: «Подожди, вот закончится война, тогда и вернетесь». Верочка очень сильно переживала разлуку с матерью, но согласилась — да, надо подождать до конца войны. Поговаривали, что Румыния вместе с Молдавией станет одной из советских республик, и тогда наш вопрос должен был решиться сам собой. И вообще мы верили, что с окончанием войны все будет хорошо. Главное, чтобы война поскорее закончилась.

С приходом Красной армии нас с Верочкой стали приглашать выступать в разных воинских частях. Я невольно сравнивал наши выступления с выступлениями румынской дивизионной концертной бригады. Это было как небо и земля. Советские солдаты встречали нас с огромной радостью. Было такое впечатление, будто бы мы выступаем перед нашими давними друзьями. Небывалое воодушевление владело нами. Мы, русские, пели для русских. То было необыкновенное счастье — петь для своих. Кажется, не было в Румынии советского полка, в котором мы ни выступили бы. Началось все с того, что я явился к советскому военному коменданту и сказал, что мы с женой русские и хотим выступать перед нашими соотечественниками. Несколько раз мы выступили в Бухаресте и его пригородах, а затем нам начали организовывать гастроли по всей Румынии. Гастроли эти были не такими, к которым я привык. Контрактов мы не подписывали и оплату с нами не оговаривали. Просто звонили: «Петр Константинович, вас ждут там-то и там-то. Есть возможность?»

Возможность у меня была всегда. В конце концов, ради выступления перед нашими освободителями можно было пожертвовать ресторанными выступлениями. За нами присылали машину, мы приезжали, выступали, в нашу честь непременно давался обед в штабе, затем нас привозили обратно. Возвращались мы не с пустыми руками — привозили с собой продукты и подарки. Если свести все к денежной выгоде, то выступать перед советскими солдатами было много выгоднее, нежели петь в ресторане. Но финансовая сторона дела не имела для нас с Верочкой значения. Если бы нам пришлось выступать без какого-либо вознаграждения, то мы все равно выступали бы. В этом мы видели наш патриотический долг.

Невозможно словами описать удовольствие, которое мы испытывали на этих концертах. Для любого артиста, если, конечно, он — настоящий артист, очень важна реакция зрителей на его выступление. Количество зрителей тоже имеет большое значение. Я привык выступать в ресторанах и небольших театральных залах. Вообразите себе мою радость от выступления перед двумя-тремя тысячами зрителей! Никакими деньгами, никакими наградами невозможно измерить эту радость. Помню свое удивление от первого выступления перед советскими солдатами. Румынские концертные бригады в основном выступали для офицеров и унтер-офицеров. Лишь в госпиталях, и то не всегда, на концерты могли попасть солдаты. В Красной армии не было разницы между солдатами и офицерами. Мы выступали перед всеми. Во время первого своего выступления я был поражен, когда увидел, сколько человек собралось в зале. Люди стояли в проходах, сидели на ступеньках и на полу, их было столько, что у меня зарябило в глазах. «Ты только посмотри на это! — сказал я Верочке. — Шаляпин не собирал столько публики!» Имя Шаляпина было у меня нарицательным. Все лучшее, что могло случиться в жизни артиста, я называл этим именем. Верочка жадно слушала мои рассказы о Шаляпине. Для нее он был кумиром, исторической личностью. Она все не переставала удивляться: «Неужели ты разговаривал с ним, как со мной?» Это живое, почти детское любопытство, временами больно кололо меня, я ощущал, насколько я старше моей любимой женушки. На целых 25 лет! Четверть века! То, что для меня было жизнью, для Верочки было историей. Я всегда помнил и помню о нашей разнице в возрасте, а если и захочу забыть, то мне не дадут этого сделать «друзья». Среди наших знакомых есть люди, которых хлебом не корми, только дай сказать ближнему что-либо неприятное. Эти люди спокойно заснуть ночью не могут, если днем не сказали кому-нибудь гадость. Верочка смеется: «Глупые люди! Ну что они могут понимать в любви?» А меня нет-нет да заденет. После того как мне исполнилось 45 лет, я поневоле начал задумываться о своем возрасте. Мне — 45, моей жене — 20 (Верочку на тот момент я уже считал своей женой). Есть о чем задуматься, есть. Прошу у бога лишь одного — здоровья и сил. Столько всего еще впереди, начиная с переезда в Советский Союз и заканчивая воспитанием наших с Верочкой детей. Мне хочется стать для этих не рожденных еще детей настоящим отцом, хочется избежать тех ошибок, которые я совершил по отношению к Игорю. Теперь я понимаю, что многое делал неправильно. Считал, что нужно работать как можно больше, чтобы обеспечить свою семью, и из-за этого уделял мало внимания Игорю. Если бы я вел себя иначе, Зиночке не удалось бы оторвать от меня нашего сына. Чем старше становлюсь, тем чаще вспоминаю французское выражение: «Si jeunesse savait, si vieillesse pouvait» [92] «Если бы молодость знала, если бы старость могла» ( франц .). . Сколь многое становится понятным тогда, когда уже ничего невозможно изменить. На протяжении многих лет я делал попытки поладить с моим сыном, пытался объяснить ему, как я к нему отношусь, и многое другое. Но не смог, потому что он не желает общаться со мной. Эта боль постоянно терзает мое сердце. Но, к сожалению, уже невозможно ничего изменить. Остается надеяться на то, что бог еще наградит меня детьми и с ними у меня все сложится иначе. Верочка мечтает о детях. Она давно уже созрела для материнства. Еще в 1944-м я видел, какими глазами смотрела она на маленького Павлушу, сына Валечки, с какой охотой нянчила его и играла с ним. Павлуша даже начал звать ее «мама Вера», что сильно не понравилось моей матери. Она говорила внуку: «Милый мой, мама бывает только одна». Валечку же это совершенно не смущало. Напротив, она радовалась тому, что Верочка с Павлушей полюбили друг друга.