Петр Лещенко - Петр Лещенко. Исповедь от первого лица

Пока мама болела, Верочку несколько раз вызвали в комиссию по репатриации по поводу ее отъезда в Советский Союз и пугали различными карами за «отказ вернуться на Родину». Всякий раз ей приходилось иметь дело с новым человеком и выслушивать угрозы заново. Всякий раз приходилось объяснять, что она замужем, что собирается уезжать вместе с мужем, который пока что не может оставить Бухарест из-за болезни его матери. Словам не верили, я всякий раз брал у врачей заключение о мамином состоянии. Невероятно, насколько могут отравить людям жизнь бюрократы. До тех пор мне не приходилось в такой степени сталкиваться с бюрократией. Очень хорошо, что советские люди соблюдают инструкции и что в советских учреждениях царит порядок, но при этом не следует забывать о том, что не все может укладываться в рамки этих самых инструкций. Когда Румыния из монархии превратилась в республику [109], мы с Верочкой облегченно вздохнули. Нам казалось, что теперь, когда мы живем в социалистической стране, Верочку оставят в покое. Но не тут-то было.

В сентябре 1948 года мы решили, что нам пора уезжать. Мамы уже не было в живых. Валечкин муж выздоровел, вернулся в оркестр и стал неплохо зарабатывать. Ничто уже не держало меня в Бухаресте. В советских газетах не писали больше ничего плохого обо мне, вообще ничего не писали. Советские офицеры, вплоть до маршалов, общались со мной по-дружески. Это меня ободряло. Вряд ли бы они позволили себе быть на дружеской ноге с тем, кого считали предателем.

Мы с Верочкой пришли в советское посольство. Нас принял сам посол, Сергей Иванович Кавтарадзе [110]. Сергей Иванович пользуется в Бухаресте и во всей Румынии огромным уважением. Все знают, что в молодости он вел революционную борьбу вместе со Сталиным и что его авторитет в Москве велик. Сергей Иванович был на одном из моих выступлений, тогда мы с ним и познакомились. Он очень тепло принял нас, поздравил с тем, что мы собрались ехать в Советский Союз, и долго рассказывал о нынешней советской жизни. Мы оставили ему свои заявления и ушли радостные. Шли домой пешком и думали о том, как мы станем праздновать Рождество в Советском Союзе. «Новый год! — смеясь, поправляла меня Верочка. — В Советском Союзе празднуют Новый год, а не Рождество! Ах, какой ты иногда бываешь старомодный!» Ей нравится в шутку упрекать меня в старомодности. «Пускай Новый год, — соглашался я. — Главное, чтобы была елка с подарками».

Спустя неделю нам позвонили из посольства и пригласили зайти к секретарю. Мы не верили своему счастью — неужели разрешение получено так скоро? Но, к огромному нашему сожалению, оказалось, что разрешения нет из-за того, что нам следует обращаться в разные инстанции. Я, как иностранец, должен обратиться в советское Министерство иностранных дел, что можно было сделать через посольство, а Верочке следовало возвращаться в Советский Союз через комиссию по репатриации, в которой она состояла на учете. «Хорошо, пускай будет так! — с досадой сказал я секретарю. — Сейчас я напишу вам новое заявление, а затем мы пойдем в комиссию по репатриации!» «Вы не представляете, что будет, — сказал мне секретарь. — Вашу жену отправят в Советский Союз сразу же после обращения. Уже через неделю она будет в Одессе. А вот рассмотрение вашего дела может растянуться надолго. Решение принимается только после тщательной проверки». Об этом я уже слышал и был готов к тому, что все те сведения, которые я указал в заявлении и прилагаемой к нему анкете, будут проверять и что проверка дело долгое. «Тогда мы сделаем так, — сказал я. — Жена получит разрешение и будет ждать, пока его не получу я, чтобы мы уехали вместе». «Так не получится, — снова возразил секретарь. — После получения разрешения (кажется, он называл его «предписанием») ваша жена не имеет права задерживаться в Бухаресте. В противном случае она будет считаться уклоняющейся от возвращения домой, а это приравнивается к измене Родине и карается по всей строгости советского закона. Вам придется на время расстаться». «На сколько?» — хором спросили мы с Верочкой. «Никто не сможет ответить на этот вопрос точно, — вздохнул секретарь. — Несколько месяцев, возможно — год или даже больше».

Я растерялся и не понимал, как нам следует поступить. Верочка тоже растерялась. «Вы человек знающий и, наверное, можете подсказать нам выход из сложившегося положения, — сказал я. — Что мы должны сделать для того, чтобы уехать вместе? Ведь должен же быть какой-то выход. Не одни же мы такие на всем белом свете». «Если вы хотите непременно уехать вместе, то вашей жене не следует обращаться за разрешением на выезд до тех пор, пока такого разрешения не получите вы. Имейте в виду, что вам могут и отказать, хотя навряд ли. То, что вы женаты на советской гражданке, непременно будет учтено. Но решение дела, как я уже сказал, может растянуться надолго. Вами будет заниматься несколько ведомств, а не только Министерство иностранных дел. Наберитесь терпения и ждите. Больше ничего посоветовать вам не могу».

Терпения нам было не занимать. Мы согласились ждать, но вся беда в том, что нам не давали ждать спокойно. Верочку продолжали вызывать в комиссию по репатриации и требовать, чтобы она немедленно ехала в Советский Союз. Дошло до стука кулаком по столу и нехороших слов в Верочкин адрес. Я ходил туда вместе с ней, объяснял наше положение, но меня никто не хотел слушать. У бедной Верочки при слове «репатриация» начиналась истерика. Масла в огонь подливала и ее мать, которая тоже не хотела входить в тонкости нашего положения. Она писала Верочке гневные письма, упрекала в том, что Верочка, дескать, ее бросила, оставила одну ухаживать за больным мужем. Верочкин отец Георгий Иванович вернулся с войны больным от ран. Умер он в 1948 году, следом за моей мамой. Верочка не смогла поехать на похороны, поскольку боялась, что обратно ко мне ее уже не выпустят. Старший брат Верочки Георгий жил далеко от Одессы, в Макеевке, а младший брат Анатолий отбился от рук и не уделял матери должного внимания. Виновата же во всем была Верочка. Наши объяснения ее мать принимала за отговорки. «Приезжай скорее! Не могу больше ждать!» — этими словами заканчивалось каждое письмо. Я понимаю состояние Верочкиной матери. Из Одессы все виделось иначе, не так, как в Бухаресте. Для нее, без каких-либо помех вернувшейся на родину, казалось странным, что у нас могут быть трудности с этим делом. Однажды я написал ей письмо тайком от Верочки (вот только сейчас признаюсь в этом). «Милая Анастасия Пантелеймоновна, — написал я, — обращаюсь к вам по имени-отчеству, поскольку не уверен, что вы позволите мне сейчас, как в былые времена, называть вас по-свойски «Натой». Я очень прошу вас войти в наше положение. Не может быть и речи о том, что мы вас позабыли или же не собираемся приезжать в Советский Союз. Мы с нетерпением ждем, когда нам представится такая возможность. Вся загвоздка в том, что мы хотим вернуться вместе. Вы же знаете, как сильно мы любим друг друга, и можете понять, что означает для нас разлука. Мы понимаем, как вам сейчас нелегко, но и вы нас поймите. Рады бы поскорее приехать к вам, да не можем. Все ждем у моря погоды, ждем попутного ветра, как говорят в Одессе, а его все нет да нет. Верочка страдает, места себе не находит, очень скучает по вам. Ей сейчас нужна поддержка, а не обвинения». После этого упреков в письмах из Одессы стало меньше.