Светлана Богословская - Капкан для птиц

— Меня Татьяной зовут.

Я молча кивнула в знак того, что услышала.

— Ты глухонемая, что ли?

Я покачала головой.

Автозак свернул с трассы и поехал по грунтовке. Машину затрясло так, что сидеть стало совсем невозможно. Татьяна опять заговорила. Разговаривала она уже, похоже, сама с собой, так как никто не желал ее слушать.

— Яичники нам все отобьет. Как рожать-то бабам после такого? Я ведь еще женщиной собираюсь быть.

В окно автозака были видны верхушки сосен, повеяло свежим ветерком, ветерком свободы. Вот она, совсем близко, за решеткой автозака.

— Мы как на отдых едем. Кругом красота-то какая…

«Как она умудряется что-то разглядеть? Бывала, что ли, в здешних местах?» — подумала я. Татьяна разговаривала, как радио, не умолкая всю дорогу. Автозак притормозил, развернулся. Послышался скрежет металла, открывались тяжелые ворота. Автозак въехал за ворота и остановился.

— Прибыли! — заорал охранник, открывая дверь.

Мы начали выгружаться, спрыгивая с высоких подножек. Машина стояла во дворе, выложенном красивой плиткой. Вокруг чисто, клумбы с цветами, сосны, туи, цветущая алыча, скульптуры, газоны тщательно подстрижены. После года пребывания в тюрьме первое впечатление о зоне — это рай, но это только первое впечатление.

Глаза отвыкли от света. Слепило яркое майское солнце, вокруг птички, бабочки, пчелы. Как давно я всего этого не видела… Небо было очень голубым, а деревья — очень зелеными. Я вспомнила, как поблекли для меня все краски мира после развода с мужем. Все стало серым. И сейчас я мысленно поблагодарила небо, оказывается, оно действительно огромное, а не разорванное на полосатые и клетчатые заплатки размером с тюремное окошко.

Нас построили на плацу для переклички. Солнце сразу стало трудиться над нашими бледными, потухшими лицами. Загар прилипал мгновенно, лица у всех порозовели. Как будто солнечный зайчик попытался заглянуть внутрь человека через глаза. Что там внутри? Все черно, выгорело, высушилось, погасло или есть еще надежда? Солнечный зайчик не терял надежды, перебегая из одних потухших глаз в другие.

Началась перекличка. «Называйте фамилию, имя-отчество, год рождения, статью, начало и конец срока».

Ожидая своей очереди, я погрузилась было в воспоминания, но быстро вернулась в реальность: рядом со мной кто-то тяжело вздыхал. Почти прямо передо мной стоял охранник с собакой. Собака внимательно смотрела на меня, скорее даже рассматривала, и… вздыхала. Морщилась, щурилась, поднимала брови, опять вздыхала. Я никогда не видела мимики на собачьих мордах. Эта старая собака явно долго здесь служила и повидала на своем веку многое. Казалось бы, в этих стенах, от этой собачьей работы можно окончательно стать «собакой», злой и кусачей. Но эта собака смогла сохранить свое «лицо». На меня смотрели добрые, умные глаза. О чем она думает? Возможно, обо мне?.. Приблизительно так: «А эту, с человеческим лицом, как сюда занесло?» Собаке было жаль меня, и я мысленно попробовала объяснить ей, что здесь все люди. Собака, кажется, заулыбалась…

Я стояла на плацу, и мысли жалили, кусали меня, о хорошем не думалось. Что-то я опять упала духом. Здесь мне на помощь, как всегда, пришел Леха. Я вспомнила его «доктор, падая духом, можно очень сильно ушибиться». Я стояла на плацу в строю, и это было похоже на утреннюю линейку в пионерском лагере. Дежавю какое-то, лагерь, да не тот. Концентрационный. Каким-то внутренним зрением я видела, как кожу с меня здесь снимут, сделают из нее портфель или ботинки и подарят прокурору и судье, преподнесут в качестве сувенира. Дело, мол, сделали, вот доказательство. Носиться будут долго, кожа оказалась прочной. Ах, вы еще и мозги ее хотите? Будет исполнено. Мы люди исполнительные. Подадим на блюде. Вам под нашим соусом, горчицы или хрена? Да, мозги у нее тоже качественные, как и кожа. Мозги так мозги.

Я раньше тоже думала: вот он преступник — убийца и гомосексуалист Леха. Оказался отличный парень. А судьи кто? Вечный риторический вопрос. От смеха судьи я тогда чуть не сошла с ума. Какое он имеет право смеяться? Свидетели на процессе приводят доказательства моей невиновности, а он хохочет. Говорит мне в лицо, что никто меня теперь не отпустит, раз я целый год нахожусь под стражей. Прокурор приказывает Ивкову избить меня, а начальник милиции клянется погонами, что сгноит меня на зоне. Так кто бандит? Леха? А эти кто? Честные и порядочные люди? Бандиты, наделенные властью, хуже, чем просто бандиты.

На плацу всё выкрикивали фамилии, наконец я услышала свою. Вот задумалась, могла ведь не услышать.

— Называйте свою фамилию, имя, отчество, год рождения, статью, срок, начало, конец!

«Понятно! Гав! Гав!»

Я смотрела на собаку, которая сидела практически у моих ног. Собака кивнула, мол, смелее, не бойся, а потом опять принялась морщить брови и вздыхать. Я в это время быстро перечисляла все, что меня просили назвать. Уф, отчиталась. Напряжение внутри спало, я расслабилась, и на ресницах задрожала слеза. Сейчас по щеке побежит ручеек. Нет, только не это! Собака смотрела мне прямо в глаза. Она быстро шлепнула языком, и я будто почувствовала на своей щеке шершавый, влажный, теплый собачий язык. Прикоснулась к щеке ладонью, — слезы не было. Осталось ощущение нежного, доброго поцелуя.

Перекличка продолжалась. «Дубачка» (охранница) с ярко накрашенными губами продолжала выкрикивать те же слова, но никаких дополнительных вопросов к женщинам не было. Про меня только сказали:

— Это та самая, которая врач.

— Да, я врач, — подтвердила я.

После построения всех отвели в карантин, помыли в бане, выдали одежду: цветастое ситцевое платье огромного размера и белую косынку. «Матрешка», — сказала Татьяна, разглядывая себя в зеркале.

Пришла начальница карантина, тоже осужденная:

— Собираемся в ПВЭРе.

Помещение временной энергетической разгрузки. Или загрузки. Или перегрузки. Для меня это точно была уже перегрузка. Сняли последние личные вещи, отобрали все, что было дорого, даже то, что разрешали в тюрьме. В этих огромных платьях не по размеру и белых косынках все стали на одно лицо. Так можно окончательно потеряться, забыть, что ты личность.

Я вспомнила свою бабушку, которая говорила мне, что у меня удивительные предки — дворяне, академики, священники, учителя — и чтобы я никогда не забывала об этом. Именно сейчас я вспомнила ее слова. Еще она говорила, что я взяла от обоих родителей самое хорошее: от мамы — трудолюбие, а от папы — яркую внешность и прекрасное воспитание. От деда и двух прадедов-священников перешла ко мне вера. Я чувствовала, что они молились не только за себя, но и за меня. Верила и надеялась.