Светлана Богословская - Капкан для птиц

Я запомнила кровать и с нетерпением стала ждать, когда отряд вернется с работы и я смогу увидеть эту женщину. Конечно же, я ее увидела. Обычная, как все. Вот что такое надежда! Эта женщина знает, что наступит 2032 год и она окажется на воле. Она надеется на это. Теперь я как врач могу описать, что происходит, когда надежды нет. Сразу вспомнились лагеря «Белый лебедь» и «Черный дельфин» для осужденных пожизненно. Символы живого существа, обреченного на смерть. Одинокий лебедь с распростертыми крыльями. А ведь лебеди парные птицы, поодиночке жить не могут. Или черный дельфин (на самом деле он выкрашен в серый цвет) в фонтане, в котором ни капли воды. Жил: родился, тире, умер. Значит, тире обозначает жизнь. Прочерк. А жил ли вообще? Мораторий на смертную казнь — это хуже смертной казни. Человек, осужденный на пожизненное заключение, адаптируется в течение года. А через год у него на фоне хронического стресса отказывают надпочечники, потом почки, потом печень. Уже через год от него буквально пахнет смертью. Это специфический, тяжелый запах, от которого сходят с ума даже тюремные собаки. Для этих людей уже не наступит ни 2018-й, ни 2025-й… Вот что такое отсутствие надежды.

«Раз существуют тюрьмы и сумасшедшие дома, то должен же кто-нибудь сидеть в них», — это сказал мой гениальный коллега Антон Павлович Чехов. Я поняла, что вызвала интерес у публики. Меня хотели задеть: кто — локтем, кто — словом. Я извинялась. «Дура, что ли?» — косились на меня зечки. Биографии этих женщин в большинстве своем были написаны на их лицах. «Асфальтная болезнь», «бордюрный синдром», «удар лицом об угол дома» — такие диагнозы поставил бы мой бывший муж-травматолог. Когда отряд дома, в узком проходе между кроватями оживленно, как на скоростной трассе. Но никто никому на ногу не наступит. Потому что никто этого не простит (никто, кроме вновь прибывших).

Они цепляли меня до тех пор, пока я не стала с ними общаться. Переступила еще один психологический барьер. Я не такая, как они, я другая, я лучше. А чем, собственно говоря, я лучше? Такая же зечка, как они. Неважно, какими путями человек пришел сюда. Я здесь, значит, я такая же, как они. Осознание этой тяжелой истины дало мне возможность понять, что чем дальше я буду отдаляться от них, тем больше они будут меня задевать.

«Завтра на работу пойдем, там узнаешь, кто ты». Это говорили мне, человеку с двадцатилетним стажем, женщины, у которых ни одного трудового дня за душой. Быстро настало это «завтра». И как только стало можно лечь в постель в 22:00, я моментально вырубилась.

Голос из репродуктора:

— Внимание, зона! В учреждении объявляется подъем!

Это Панков. Я подскочила на кровати, не понимая, где нахожусь. Нескольких секунд хватило, чтобы сориентироваться. Мне снилась криокапсула, меня поместили в нее и объявили, что разморозка назначена на 2 ноября 2009 года. Я радовалась увиденному сну, но голос из репродуктора через некоторое время объявил построение на работу. Я никогда не боялась работы. Быстро построились и строем пошли до швейной фабрики. «Бугор» (бригадир), достаточно молодая женщина из зечек, досиживала 18-летний срок. Шить научилась и требовала того же от своих подчиненных. «В рот меня мама целовала», — часто вставляла она в разговор примечательное выражение. Это была самая понятная фраза из ее пламенной речи. Еще я поняла, что понагнали интеллигенцию, а работать некому. Маньяки, убийцы, винтовые, наркоманы, сатанисты — вот и все труженики. Сатанисты, посмотри, как работают. А интеллигенты — тунеядцы, что с вами делать. Это я еще «перевожу» ее монологи на великий и могучий.

Никому не удавалось вставить слово в ее монолог, это было опасно для жизни.

— Шей, умняшка!

«Бугор» свалила около моей швейной машинки гору раскроенной ткани. Хоть бы для приличия показала, как челнок вставляется или как нитка заправляется… Я пыталась приглядеться, как делают это другие, но работа на конвейере доведена до автоматизма, трудно уследить за движениями рук. «Роботы, а нелюди», — подумала я. Зомби. Наркоманов можно сразу определить по синюшно-багровым кистям рук. Работают как заведенные: наркотик, особенно «винт», не скоро покинет их организм. К тому же, только я пыталась поднять глаза, как «бугор» начинала орать. Я быстро привыкла к ее блатному наречию. Гений словесности!

— Подачу давай! — орали зечки, требуя у исполнителя предыдущей операции работу для себя. «Или они работают теперь так потому, что в жизни никогда не работали?..» — размышляла я. Видела я, как дрались женщины за подачу. В руках у каждой ножницы. Это здесь и сейчас они швеи, а там и тогда — убийцы; вот и сжимают в руках ножницы, перед тем как идти подачу просить. Видела я и кровопролитие. Страшное зрелище, когда режутся не на жизнь, а на смерть.

«Научусь шить, не уступлю вам», — думала я, по рабоче-крестьянскому обычаю плотно обвязывая белый платок вокруг шеи. Когда в очередной раз ко мне подошла одна из них, плотно сжимая в руках ножницы, со словами: «Умняшка, подачу давай», — я встала из-за швейной машинки, так же крепко держа их в руках.

— Я сейчас тебе такую подачу дам, мало не покажется. — И я сделала навстречу женщине несколько шагов. Выглядела я, наверное, как хищница. — Дам я тебе подачу, жди!

Вся бригада перестала шить, все насторожились. Подраться на ножницах, — в этом не было ничего нового. Но я в этой роли выглядела неординарно, от меня такого не ожидали.

В подобных ситуациях обычно находится авторитет, который разруливает ситуацию. Через ленту с другой стороны быстро перепрыгнула зечка, которая из своих тридцати четырех лет просидела уже восемнадцать.

— Доктор, успокойся. Тебе это не к лицу.

А бригада зашептала: «Уважуха, уважуха».

Мое нервное истощение достигло апогея. Каторжный ненормированный труд по 12–18 часов в день, тяжелый сон, после которого с трудом вспоминаешь, где ты и кто ты. Узаконенное рабство. Я забыла все, что знала в этой жизни, помнила только фамилию, имя и отчество. Многие не выдерживали такого нечеловеческого ритма работы. Испокон века шел этот обычай: замастыриться. Или на работе порежут, или сам порежешься, чтобы на работу не идти. Вскрывались, вешались, чтобы отдохнуть — на время, если получится, или навеки. Одна наркоманка вскрыла себе шею, прошлась около сонной артерии. Повезло. А на том свете работают? В раю, наверное, нет. А в аду, скорее всего, работают, как на этой каторге. Я не мастырилась и не позволяла делать это другим. Научилась шить, назло всем. Я сказала себе, что это нужно, необходимо. На данном этапе жизни — это самое главное, чтобы выжить.

Я писала детям и родителям письма, как с фронта о боевых действиях. Писала им о преодолении страхов, комплексов, трудностей. Представляла им себя героем, который скоро победит на этой войне и вернется домой с почетом. Когда я получила на зоне первую зарплату швеи, то вдруг обнаружила, что она больше, чем моя зарплата в поликлинике. Я похвасталась этим в письме детям. «А разве такое бывает?» — удивились в следующем письме они. Бывает, все бывает, любимые мои. Не удивляйтесь. Я теперь ничему не удивляюсь.