Светлана Богословская - Капкан для птиц

Татьяна вытащила надежно спрятанную бумажку.

— Слушай. «Привет, мама! Пишет тебе твой сын Альберт. Извини за этот клок бумаги. Я пишу тебе, пишу, а конверта все нет и нет. Я в этот понедельник пойду писать заявление в училище. Бабушку слушаюсь. Стараюсь быть таким, как ты пишешь. Тальянку не обижаю и люблю. Деда слушаюсь. В школе все хорошо. Не лезу куда не надо. Надо быть поумней, ты со мной согласна, ведь так, мамуль? У меня есть продвижения в футболе. Тренер хвалит. Был турнир. Заняли первое место, за шесть игр забили сто одиннадцать голов. Большинство этих голов посвящал тебе, родненькая моя! Ты, наверное, обиделась на меня, что так долго не писал. Просто не было времени на летопись. Ты, конечно, если сможешь, прости. Смотрим сериал «Сонька Золотая Ручка», и я подумал, что ты «Танька Золотая Ручка-2», но ты лучше ее воруешь. Знаешь, почему, мамуль? Потому что она не умеет уходить красиво с большими деньгами. У нас их будет еще больше, если ты захочешь, мамуль! (Нарисована пачка долларов.) Целовать готов тебя целый срок! Да храни тебя Господь, мамуль! Твой сын Альберт».

— Интересная «летопись»?

— Очень.

— Я думала, цензор операм меня сдаст вместе с письмом, раскрутят еще на срок. Пронесло.

В «кормушке» опять послышалось: «Гав! Гав!» Выкрикивали мою фамилию, я вышла в коридор, меня отвели в тот же кабинет. Теперь меня вызвал начальник учреждения. Разговор он начал так:

— Дело заказное. Жизнь у тебя здесь будет тяжелой. Поступила «сопроводиловка».

Если я буду молчать, и этот подумает, что боюсь. Нужно быть решительней, отстаивать себя, иначе забьют здесь.

— Я знаю, что дело заказное. Я знаю, что со мной хотят расправиться, но я не подзаборная и не беспородная. У меня есть дети, родители. За мной есть жизнь, есть кому спросить. Вы хотите ответить за мою жизнь? Отвечать будете именно вы, а не те, кто меня заказал. Я найду способ озвучить вашу фамилию своим родителям. Вы хотите отвечать за всех?

Полковник слушал меня внимательно. Наверное, ему здесь никто никогда не перечил.

— Я прошла три тюрьмы, и никто не отважился посадить меня в карцер. Как вы думаете, почему? Никто не хочет отвечать за меня, а вы хотите ответить. И за меня, и за тех, кто меня заказал. Глупо. Как может «исправить» меня ваше исправительное заведение? Только испортить. Я хочу попросить вас, помогите мне выйти отсюда такой, какой я пришла к вам. Это будет правильно.

Добавит сейчас еще пятнадцать суток, или тридцать… Нет, молча слушает почему-то. Потом говорит:

— Обжаловать приговор будете?

— Обязательно.

— Я прошу вас об одном: не нужно обжаловать. Дело громкое. Отменят приговор, по головке никого не погладят. Даю слово: пока я здесь, вас никто не тронет. Я хочу уберечь вас от ошибок. Это ведь зона. Засадят перо в бочину, «мяу» не успеете сказать.

Как он быстро перевел тему, ишь, «уберечь» меня…

— Это чтобы уберечь меня от ошибок, вы запрятали меня в ШИЗО?

— Вас сейчас выведут на зону. Будут проблемы, обращайтесь.

— Спасибо.

Я вернулась в камеру к Татьяне светящаяся от счастья:

— Сейчас нас с тобой выведут на зону.

— Договорилась. Умница. Надо уметь с ними договариваться.

(Я спокойно жила целых полгода, пока этот человек был у власти. Но его скоро забрали, говорят, на повышение.)

Пока мы с Татьяной собирали вещи, из моего баула в ее перекочевало много вещей. Я и не заметила как.

И вот нас ведут на зону, а она мне по пути:

— Это не твой шампунчик?

— Мой.

— Это не твоя расческа?

— Моя.

— Это не твое мыльце?

— Мое.

— Чего развеселились? Сейчас обратно отведу. — Гав! — Гав! — Это вмешалась в наш разговор «дубачка».

— Доктор, простая ты, бесхитростная. Учись жить. Тюрьма не место исправления, а школа новых преступлений.

— Это не для меня.

— А то я бы тебя воровать научила.

— Не надо.

— Тогда не унывай. Это еще не конец твоей биографии.

Я преодолела еще один уровень страха. Это зона. Колючую проволоку можно просто видеть из тюремного окна — это одно, а еще можно ощущать, насколько она колючая, — это совсем другое. Видеть гвозди — и спать на них. Я никогда не задумывалась над такими простыми вещами. До сегодняшнего дня я видела гвозди и не подозревала, что мне придется на них спать. В жизни не бывает так плохо, чтобы не стало еще хуже. Курс молодого бойца пройден, еще немножко — и дембель.

Есть такие моменты в жизни людей. Например, когда нужно послужить родине. А кто сказал, что в армии лучше? Юнцы безусые, безбашенные, из-под маминого крыла — и в пекло. Я человек взрослый, меня сложно сломать. Только нужно найти идею, смысл, выяснить, зачем я здесь. Я выполняю какую-то важную миссию. Нужно придумать себе мотивацию. Краеугольным камнем теории выживания я все-таки считаю надежду. Именно здесь я поняла, что такое надежда. Это свет в конце туннеля. Если он есть — значит, ты выживешь, если нет — погибнешь.

Я переступила порог помещения, в котором мне предстояло жить и трудиться, выживать. Меня встретила дневальная, завхоз. Она возилась в туалете, драила кафельную плитку. Резиновые перчатки, красное, потное от напряжения лицо. Оторвавшись на секунду от работы, кивнула на верхнюю шконку:

— Это твое место.

«Отлично», — подумала я. Огромное помещение. Огромное количество двухъярусных кроватей, заправленных белыми простынями. Восемьдесят мест на сорока квадратных метрах. Полквадрата на человека. Бывали в тюрьме времена и похуже, когда спали по очереди. Здесь хоть свое спальное место есть. «Это твое место». Все сказанное здесь имеет двойной смысл. Врач высшей категории, место которого у постели больного, на страже жизни человеческой. Но нет, мое место на нарах. Душа кричала, возмущалась, но мозг сохранял хладнокровие. Я поблагодарила сегодняшний день за то, что он настал, поблагодарила полметра жизненного пространства, которые мне определили. Трижды поблагодарила за то, что это полметра жизненного пространства, а не безжизненного. Поблагодарила солнце, ярким светом осветившее мою верхнюю полку из большого окна, на котором к тому же не было решеток и в которое была видна близкая и такая далекая воля.

Спальня оказалась пустой, весь отряд был на работе. Я разложила вещи. А что, собственно, у меня было? Зубная щетка, паста, мыло. Всё. Это из материального. Леха был прав: в тюрьме дух перестает погружаться в материю. И это хорошо. Слишком много материального в нашей жизни.

Я немного успокоилась, пришла в себя. Меня поразила пугающая тишина. Почему-то на цыпочках, как будто боясь нарушить чей-то покой, я пошла по спальне. Было в ней что-то магическое, я не сразу поняла, в чем дело. На спинках кроватей висели таблички: фотография осужденного, год рождения, статья, начало и конец срока. То же, что докладывали на плацу, но тогда это не произвело на меня впечатления. Я разговаривала с собакой и не прислушивалась к сказанному. А сейчас я шла по рядам, рассматривая таблички. Начало и конец срока располагались, как на кладбище, через тире. «Родился — умер». Теперь до меня дошло, что меня так шокировало. Годы освобождения. 2018-й, 2025-й, 2032 год. Разве такое бывает? — спросите вы. Да, бывает. Начало срока — 2000 год, конец — 2032-й. Ходоков, которые отсидели по сорок лет, я повидала немало, но эти годы шли не сплошняком, а с переходами в 4–6 сроков. А чтобы 32 года одним сроком…