Фабиан Гарин - Командующий фронтом

Лазо вошел, остановился на пороге, окинул всех быстрым взглядом и, найдя Семибратова, поманил его пальцем. Тот нехотя приблизился.

— Что-то у вас скучное лицо, — заметил Лазо и шепотом добавил: — А ведь обещали помогать.

— Нездоровится… А от своих слов не отказываюсь.

— Так вот с этой минуты, товарищ Семибратов, вход в аппаратную всем, кроме служащих, запрещен. Все телеграммы давать на контроль представителю Совета, он неотлучно будет здесь находиться.

Семибратов хотел возразить, но Лазо опередил его:

— Приказ выполнять беспрекословно!

Установив в почтовом помещении посты, Лазо поспешил с ротой к военным складам. За Черной сопкой бушевала метель, в снежном тумане ничего нельзя было различить на расстоянии шага.

— Как будем действовать, товарищ Лазо? — спросил Назарчук.

— Сначала надо обнаружить посты.

Назарчук вложил два пальца в рот и свистнул. Никто не откликнулся. Тогда он спросил у Лазо:

— Может, выстрелить в воздух?

— Не позволяю!

И вдруг Назарчук, шедший впереди, столкнулся лицом к лицу с часовым.

Солдат, стоявших на посту, не пришлось долго уговаривать — они охотно сменились. Так без труда склады оказались в руках революционного Совета.

Солдатская секция Совета, председателем которой был избран Лазо, разместилась в той самой комнате, на дверях которой недолго провисела табличка «Комитет общественной безопасности». Тут Лазо работал и спал. Назарчук давно принес из офицерского дома чемодан и заботился о своем командире, как отец о сыне. Это были дни и недели напряженных раздумий, исканий, жарких споров и митингов. Лазо знали рабочие деревообделочных мастерских и кожевенных заводов, водники и металлисты. На собраниях часто выступали меньшевики или эсеры. Когда кто-нибудь из них начинал беззастенчиво ругать большевиков, которые якобы призывают к анархии, Лазо с места, заглушая оратора, обращался к рабочим:

— Товарищи! Будем слушать этого попугая? Может, прогоним?

— Гнать! Гнать! — неслось со всех сторон.

Тогда на трибуну выходил Лазо. Сначала он говорил медленно, словно взвешивал каждое слово, потом голос его крепчал, становился звонким, черные глаза блестели, правая рука, сжатая в кулак, поднималась. Рабочие охотно слушали его правдивые рассказы о событиях, о том, что предстоит сделать, чтобы власть окончательно перешла в руки трудящихся.

Возвратившись однажды с митинга, Лазо с трудом дотащился до кресла и уснул.

В комнату вбежал Назарчук.

— Товарищ Лазо!

— Что случилось? — испуганно спросил Лазо.

— Вас срочно вызывает Борода.

— Опять на митинг?

— У него в кабинете сидит какой-то человек. Худой, сильно кашляет, бородка черная, усы черные и глаза черные. Тихо говорит — видно, душа в теле еле держится.

Преодолевая сонливость, Лазо поднялся и пошел к Перенсону, застегивая на ходу шинель.

— Яков Михайлович, — услышал он, входя в кабинет, голос Перенсона, — вот тот самый прапорщик, который привел в Совет свою роту.

Яков Михайлович, кутаясь в шинель, которую Назарчук принес по приказанию Перенсона со своей «базы», поднял голову. Лазо увидел сквозь стекла старомодного пенсне умные, проницательные и немного грустные от усталости глаза. Он протянул руку и назвал себя:

— Свердлов! Только не крепко жмите… Ну вот так. Садитесь поближе и расскажите о себе.

Лазо смущенно смотрел то на Свердлова, то на Перенсона, не зная, с чего начать.

— Чего молчишь? — спросил Перенсон, желая ему помочь. — Яков Михайлович спрашивал у меня, откуда ты родом, а я сам не знаю.

Лазо мялся.

— Смелей! — улыбнулся Свердлов, стараясь его подбодрить. — Сколько вам лет?

— Недавно минуло двадцать три года.

— Зрелый возраст. Меня в шестнадцать лет арестовали в Нижнем Новгороде за то, что я участвовал в демонстрации при проводах Максима Горького.

Лазо вспомнил, как жандармский офицер Далматов допрашивал его несколько часов, но решил об этом не говорить.

— А я в шестнадцать лет только поступил в гимназию, — стыдливо сказал он.

— Учиться не хотел, — заметил Перенсон.

— Я окончил школу с отличием.

И Сергей рассказал, как и дяде Глебу с Адой, историю своей молодой жизни.

— Значит, вы молдаванин? — спросил Яков Михайлович.

— Так точно!

— А иностранные языки знаете?

— Французский, румынский и немного немецкий.

В комнату вошел Назарчук и подал Свердлову кружку горячего чая. Лазо неотрывно следил за тем, как Яков Михайлович дрожащими руками взял кружку и слегка пригубил.

— Спасибо, товарищ, — сказал он Назарчуку.

Лазо смотрел с любопытством на Свердлова и, поборов в себе робость, спросил:

— Где сейчас Ленин?

— Думаю, что еще в Швейцарии.

— А за что вас сослали?

В комнате стояла тишина, слышно было, как ветер бушует на улице. Свердлов, держа обеими руками кружку, пил маленькими глотками чай.

— Меня арестовали двадцать третьего февраля тысяча девятьсот тринадцатого года в Петербурге по доносу провокатора Малиновского и посадили в «Кресты», а в июне выслали в Костино… Задумал я бежать, но про это узнала полиция, и меня перевели в Курейку. Этот поселок на восемьдесят верст севернее Полярного круга. Вокруг непроходимая тайга… Жил я там до конца года, а потом перевели в село Монастырское. Ну, а сейчас…

— Вы знаете о судьбе Спандаряна, Яков Михайлович? — перебил Перенсон.

Свердлов молча кивнул. Лазо понял, что Якову Михайловичу не хочется говорить, но Перенсон почему-то решил, что надо найти слова утешения если не для Свердлова, то для самого себя, и он добавил:

— Это случилось в сентябре прошлого года в местной больнице. Не выдержал организм… Какой человек, какая внутренняя сила!

Растревоженный памятью о Спандаряне, Свердлов посмотрел на Лазо и сказал:

— Сурен, как и вы, был студентом, но старше вас лет на двенадцать. Ему не дали возможности закончить Московский университет. Я любил его, как родного брата…

— Как вы добрались сюда, Яков Михайлович? — спросил Лазо, желая разрядить тяжелое настроение.

— По льду Енисея.

— Сколько же верст вы прошли?

— Полторы тысячи.

Перенсон примял рукой свои взлохмаченные волосы на голове и обратился к Лазо:

— Теперь ты понимаешь, Сергей, кто такие большевики?

На другой день в кабинете у Перенсона собралась местная группа правдистов, на которой, с разрешения Свердлова, был и Лазо. Яков Михайлович выступил с краткой речью. Лазо пристально смотрел на него и недоумевал — вчерашней усталости как не бывало. Все, над чем задумывался в последние дни Перенсон, что казалось неразрешимым Лазо, неожиданно приобрело ясные формы. Простыми словами Свердлов изложил программу действий, и первым ее пунктом было провести на всех фабриках, в порту и в железнодорожных мастерских восьмичасовой рабочий день.