Фабиан Гарин - Командующий фронтом

Солдатскую лямку он покорно тянул, заслужив похвалу взводного. Ему казалось, что только послушание и покорность помогут сохранить себя в вихре страшных событий, разбушевавшихся на тысячи верст в стране. Он даже выработал для себя заповеди и свято выполнял их: «Кто бы ни ругал — молчи! Бьют — терпи! Ни в какие разговоры не суйся!» Но не все солдаты были похожи на Полтинина. Многие жаловались на то, что кормят впроголодь, что в армии снова мордобой. Ему даже как-то сказали: «У тебя-то и душа мелочная, по фамилии, видать». Никанор ничего не ответил.

Жизнь в Омске бурлила лишь в центре и на берегу Иртыша, заваленного ящиками и мешками под брезентом, а на окраинах все мертво. Население сбежало в Азово, Боголюбовку, Троицкий, в деревни и села.

Однажды Никандр стоял в наружном карауле у штаба. Это был час, когда зимнее солнце, краснея в морозной дымке, с каждой минутой быстро садится за дома и вот-вот скроется. Невеселые думки лезли в голову Никандру, а тут еще такой мороз, что все тело холодит, до костей добирается. Стал Никандр то притопывать в худых валенках, подаренных ему Лепетневым, то в сторону отворачиваться от ветра и не заметил, как к штабу подошел быстрой походкой офицер в новой шинели и серой папахе.

— Ты как стоишь на часах, сукин сын? — грозно спросил офицер.

— Виноват! — задрожал Никандр и, взглянув на офицера, застыл от удивления. «Побей меня бог, это учитель Лепетнев», — мелькнуло в сознании солдата. Он готов был доложить офицеру, но тот поспешно взбежал по ступенькам и скрылся за дверью.

На другой день взводный распек Никандра за нарушение устава несения караульной службы и отчислил его из взвода. Где было знать Никандру, что капитан Лепетнев именем верховного правителя приказал командиру резервного полка отправить солдата Полтинина на фронт.

Когда застрочили пулеметы, Никандр Полтинин, сидя в заснеженном окопе, прижал к себе винтовку и осмотрелся, не идут ли красные. Поблизости лег тяжелый снаряд, потом другой. Его бросило в дрожь. Он увидел ползущего по снегу солдата с оторванным рукавом шинели, из которого сочилась, оставляя след на снегу, кровь. Тошнота подступила к горлу, отяжелевшая голова закачалась.

— Господи, благослови и сохрани! — прошептал он и перекрестился. — Дай только добраться до Черемушек — вовек не уйду из дома, не соблазнюсь ни золотыми пятерками, ничем другим.

За солдатом с оторванной рукой бежали несколько человек, но Полтинину казалось, что бежит целый батальон.

— Скорей бы конец, — шептал он дрожащими губами. — Меня от сивухи так не муторило, как от крови. Вот она, война! Эх, капитан Лепетнев, тебя бы на мое место, а не щеголять в английской шинельке.

Полтинин без конца шептал и крестился и не заметил, как перед ним очутился поручик с налитыми кровью глазами.

— Молишься, сволочь? Пули боишься? Вылезай!

Полтинин вылез из окопа и отшатнулся — поручик размахивал револьвером. Черемушкинский плотник понял, что с минуты на минуту может раздаться выстрел. Не долго думая он пнул поручика в грудь. Поручик упал, и тогда Полтинин в каком-то безумии ударил его со всего размаху прикладом по голове.

«Спасайся, Никандр! — сказал он самому себе. — Вот она, война! Господи, куда податься?»

Полтинин бежал. Он скитался, как затравленный зверь, потерял счет дням и часам. Винтовку свою он со злости разбил о дерево, погоны сорвал и бродил по сибирской земле в надежде найти пристанище в малолюдном городке. Он оброс бородой, выдавал себя за больного, просил подаяние. Если не давали — воровал и брел на восток. Сторонился всех, не знал, чего хочет. Брел нехожеными тропами, в стороне от железной дороги, боясь встречи с офицерами. С тех пор как он прикончил поручика, ему казалось, что его повсюду разыскивают и собираются повесить.

Так он дошел до Иркутска. С опаской Полтинин подкрался к станции. Мимо шли поезда. Прислонившись к столбу, он смотрел на набитые людьми теплушки, слушал лязг буферов, гудки паровозов. Перед ним проплывал мир, а он, Никандр Полтинин, бездомный и неприкаянный, не находил себе места. Помимо своей воли он бесцельно вышел на платформу и вместе со всеми ринулся к какой-то теплушке.

— Папаша, за меня держись, — крикнула ему шустрая бабенка с мешком на спине, увидя, как Полтинина сжали со всех сторон, — а то задавят. Вишь, какие бабы пошли!

Полтинин попал в конце концов в теплушку и пристроился с помощью той же шустрой бабенки на нарах.

— Озяб небось, папаша, в своей шинельке? — участливо спросила она, когда шум улегся. — Далеко тебе?

— Не знаю, дочка, — ответил Полтинин, несказанно обрадовавшись тому, что он очутился наконец в безопасном, как ему казалось, месте, — остался я один на белом свете.

— А жена, детки?

— Один, говорю. Никому я больше не нужен. — Полтинин распахнул шинель и подсунул ее край под спутницу. — Тебя как звать?

— Аксиньей.

— А меня Никандром. Ложись поудобней, Ксюша! Спасибо, что подсобила, один бы не влез. Ты что в Иркутске делала?

— К родственнице ехала за крупой.

Полтинин подумал: «Врет! Все теперь врут!» — и не стал допытываться.

Ночью Аксинья почувствовала сквозь сон, как Никандр, обняв ее далеко не старческой рукой, прижал к себе и жарко дышит в лицо, но она не отвернулась.

На третий день Аксинья предложила ему:

— Сойдем со мной в Спасске!

Полтинин прикинул в уме: «Куда мне ехать дальше? Лишь бы она приютила, а работы я не боюсь» — и кивнул в знак согласия.

Аксинья занимала небольшую комнату на втором этаже вместе с двоюродным дядей, прослужившим свыше тридцати лет тюремщиком. Он болел язвой желудка и ел одни каши. Аксинья не соврала, сказав Полтинину, что ехала за крупой.

Никандр, осмотревшись, сказал:

— Может, мне лучше пойти, Ксюша? Ты ведь не жениха привела, а старика-нахлебника. Мне бы работенку по плотничному делу — деньжата бы завелись, и я не только себя, но и тебя прокормлю. Придет твой дядя, еще дорогу покажет. Не хозяйка ты здесь.

Аксинья, сняв с головы платок, подправила слежавшиеся волосы. Никандр присмотрелся: на вид ей было лет тридцать, смуглая, малопривлекательная, но крепкая.

За три дня он свыкся с Аксиньей. «Дождусь ее дяди, не прогонит — останусь жить, а загадывать не стоит».

Вечером пришел Ксюшин дядя. Тощий, беззубый, с пожелтевшим лицом от тяжелого недуга, он выглядел недолговечным жильцом на этом свете.

— Слава тебе господи, что вернулась, — сказал он, обрадовавшись Аксинье. — Крупу привезла?

— Даже папашу по дороге прихватила, — кивнула она в сторону Полтинина. — Поздоровкайся, Никандр! Дядю звать Амосом Ермиловичем.

— Издалека? — спросил дядя.

— Омской.

— Бродишь?

— Брожу, Амос Ермилович, потому как семья сгинула и остался один.