Мариам Ибрагимова - Имам Шамиль

— О вшивый чанка! Да будет трижды проклята волчица, вскормившая тебя! Да захлебнешься ты кровью моих сыновей! Да подавишься ты куском, съеденным в этом доме! Пусть подушки наши превратятся в пламя под головой твоей! Пусть постель острием кинжала пронзает твои бока! Пусть одеяла могильной насыпью сдавливают твою душу!

Несколько нукеров, подбежав, схватили ее. Стоящий рядом человек в черкеске с белыми погонами выхватил шашку, но на него накинулись сзади двое и, скрутив руки, увели. Потащили и сопротивляющуюся ханшу.

— О великий аллах! Внемли моим проклятиям! Ниспошли жестокую кару! — кричала она, тщетно пытаясь вырваться из рук воинов Гамзата.

В ту же ночь, когда жители Хунзаха погрузились в беспокойный сон, люди Гамзата подкрались к арестованным — ханше Паху-бике и ее родственнику по мужу, полковнику царской службы Сурхай-беку. Зажав им рты, там же, в конюшне, отсекли головы этим двум жертвам шариата.

Только темная ночь, умеющая хранить тайны, была немой свидетельницей их похорон в безвестных могилах.

Слух о кровавой расправе Гамзата с ханским семейством быстро разнесся по всему Дагестану. Злоба и возмущение охватили сердца потомственных владетелей страны гор. Зароптали и те общества, которые придерживались политики невмешательства.

Полетели депеши с изложением факта от наместника к его императорскому величеству в Петербург.

Но пока командование Кавказской армии ждало указаний и приказов свыше, акушинцы под предводительством кадия выступили против Гамзата. Земли Даргинского общества не пошли за ними, но не поддержали и имама.

Гамзат знал о том, что рано или поздно против него двинутся регулярные части наместника, разумеется, совместно с ополчением местных владык. Поэтому он стал рассылать приказы во все аварские округа, требуя людей. В то же время около Хунзаха продолжало топтаться в бездействии тысячное войско полуголодных мюридов. Хунзахцы отказывались снабжать их продовольствием и фуражом, ссылаясь на то, что они-де уничтожили хлеба и сено. Непримиримость хунзахцев чувствовалась на каждом шагу.

Наступили осенние холода. Тогда Шамиль явился к Гамзат-беку и сказал:

— Поистине тебе лучше удалиться из этого осиного гнезда в Гоцатль. Хунзахцы коварны и мстительны. Побудь дома, пока уляжется зло в сердцах людей, и воздержись от посещений людных мест.

— Но ведь тогда мою осторожность расценят как трусость, — возразил Гамзат и добавил, немного помолчав: — Да пусть свершится то, что начертано рукой аллаха в книге предопределения.

— Ты, мюршид, слепо веришь в предопределение, — ответил Шамиль. — Попробуй броситься со скалы в пропасть, тогда почувствуешь, что произойдет, несмотря на то что здоровье позволяет дожить до старости.

Гамзат задумался, затем, тряхнув головой, решительно сказал:

— Сделаю так, как советовали ученые, иначе Хунзах вновь будет потерян.

Шамиль ушел. На другой день он вновь явился к Гамзату, взволнованный, мокрый от дождя, который лил с ночи.

— Почтенный мюршид, — начал Шамиль, — я пришел к тебе заявить, что люди ропщут. Они требуют свою долю из того, что взято во дворце.

— На сей раз я не могу ничего выделить им, — сказал имам.

— Но ведь это будет нарушением одного из законов шариата, относящегося к делам военным. Их требования обоснованны, за эти несколько месяцев они стали похожи на стадо тощих баранов, к тому же завшивели и оборвались.

— Я не располагаю средствами и не могу одеть и обуть всех, — с раздражением ответил Гамзат.

— Тогда они разбегутся, — не унимался Шамиль.

— Ну и пусть бегут, ничего не дам, — махнул рукой Гамзат.

— Мюршид, не мне тебя учить, но запомни: плохо то богатство, которое не расходуется.

— Шамиль, советников у меня много, и ты знаешь, что это не простые люди, а почтенные, убеленные сединами.

— Человек благоразумный советуется и с высшими и с низшими по сану.

— Но благоразумный человек должен прислушиваться к голосу большинства и не уступать требованиям одного.

— Я требую не для себя, — сказал Шамиль, — а только выражаю волю тех, без которых ты не достиг бы того, чего достиг. Правящий мудрец, уверенный в непогрешимости своих действий и слов, не должен пробуждать вражду и ненависть из-за уверенности в своем уме и силе.

— Значит, не следует удерживать тех, в ком рождается вражда ко мне. Лучше пусть эти люди разбегаются. Все равно теперь делать нечего — наступают холода.

— Разреши мне увести их в том порядке, в каком они пришли сюда, и распустить у своих дорог, поблагодарив. Иначе, когда они нам понадобятся вновь, многие из них могут не откликнуться на зов, — сказал Шамиль.

— Уводи! — сухо отрезал Гамзат-бек.

Шамиль ушел. В тот же день покинули Хунзах Шамиль, Юнус, Ахвердиль-Магома и другие. За ними последовал Кебед-Магома. Этот телетлинский мулла — человек не столько ученый, сколько набожный, — вернувшись с отрядом в родной аул, поспешил последовать примеру своего мюршида. Стремясь к неограниченной власти (во внушении страха он видел единственный путь к этому), Кебед-Магома собрал всех ненавистных ему состоятельных и влиятельных телетлинских жителей вместе с женами, стариками, детьми в один из домов, перестрелял их и сжег дом.

Узнав об этом, Шамиль написал ему:

«Раб божий, Кебед-Магома, поистине ты усиливаешь раздор и вражду среди соплеменников. Власть, которая держится на страхе народа, так же непрочна, как та, которая строится на лжи. Если мы будем действовать, прикрывая личную неприязнь общим делом, тогда то, к чему мы стремимся, обречено на провал. Да простит тебя аллах».

Гамзат-бек, желая отвлечь каким-либо образом недовольных жителей ханской столицы, начал строить в Хунзахе большую соборную мечеть. Для этого он разрушил часть ханского дома и соединил здание мечети с собором боковым ходом.

Он всеми силами старался наладить отношения с жителями Хунзаха. Устраивал турниры, конные состязания, задаривал победителей дорогим оружием, деньгами. И многие молодые уздени бездумно поддавались соблазнам и легко переходили на сторону правителя.

Склонились к Гамзат-беку и внуки старого хунзахского узденя Мусалова — Осман и Хаджи-Мурад.

Однажды зимним вечером, сидя у горящего очага, Хаджи-Мурад рассказывал старшему, как ему удалось трижды вскочить на бегущего коня. Большие, широко расставленные на скуластом лице зеленовато-серые глаза его расширялись, и в них вспыхивали дерзкие огоньки. Словно кошка, готовая к прыжку, сгибаясь, втягивая шею в плечи, рывком выбрасывая руки вперед, показывал он, как делал прыжок.

Их дед, Мусалов, с пренебрежительной миной на лице искоса поглядывал на внуков. Наконец, не выдержав, сказал: