Аманда Лир - Дали глазама Аманды

По краям софы он водрузил огромные рекламные щиты шин «Пирелли» и вцементировал в стену ярмарочную шарманку в форме сердца. Дернув за веревочку шарманки… можно было услышать «Аве Мария». Сколько посетителей он сразил этой кисловатой музыкой, исходящей из стены с рекламой шин «Пирелли». Это был просто поп-бассейн!

Но Дали никак не мог остановиться. Благодаря его многолетним усилиям это место не переставало деградировать. И поскольку он предпочитал предметы, отмеченные временем, выцветшие от дождя и солнца, на его бассейн просто было жалко смотреть. Конечно, в некотором смысле он был идеален для фотографий и для того, чтобы «делать новости». Нам скоро представился случай этим заняться, когда французская редакция «Vogue» предложила Дали сделать специальный рождественский номер журнала. Он поставил условием абсолютную свободу в выборе сюжетов, оформлении и размещении рекламы. Дирекция журнала в лице месье Кайле со всем согласилась. Это был триумф. Дали сказал:

— Ну уж мы позабавимся, Аманда! Я сделаю им такой номер «Vogue», от которого они вздрогнут!

Конечно, он хотел, чтобы в номере говорилось об открытии его музея и о геодезическом куполе, изобретенном гениальным архитектором Эмилио Пинеро. Пинеро как-то пришел к нам на ужин. Застенчивый и сдержанный во всем, он не стеснялся говорить только о своем куполе, он будет гораздо более смелой конструкции, чем все купола Бюксминстера Фуллера. Дали разделял его энтузиазм, он уже видел этот купол — коленчатый и граненный — возвышающийся над Фигерасом.

Мы все дни напролет обсуждали содержание специального номера «Vogue». Дали собирался воздать должное традиционному искусству, чествовать Пруста и Веласкеса, и, конечно, там должно было быть множество моих фотографий. Он хотел для начала сделать из меня средиземноморскую Офелию и попросил фотографа Робера дешарна сфотографировать меня в позе умирающей на пляже мыса Креус. Потом я должна была превратиться в святую Люсию, ослепленную мученицу, несущую свои глаза на блюде. Но вместо глаз появились яйца на тарелке. Я оделась в монашескую рясу и загримировалась так, что создавалось впечатление, что мои глаза выколоты и кровь течет по щекам.

В тот самый день, когда мы занимались этой памятной фотографией, яхта нашего друга Сикре бросила якорь в Порт Льигате. На борту яхты был великий тореро Луи Мигель Домингуин и юный Мигель, плод его союза с Люсией Бозе. Дали, чтобы произвести на них впечатление, попросил меня не смывать грим. Я предстала перед гостями в футболке и с окровавленными глазами. Домингуин зааплодировал и обнял Дали. Но малыш Мигель, милый мальчик пятнадцати лет, был одновременно смущен и очарован. Когда я показывала достопримечательности нашего бассейна Домингуину, он вдруг сказал:

— Я боюсь, как бы мальчик не стал педерастом. Ему нужна такая красотка, как ты, чтобы его пообтесать.

Хотя я была изрядно потрясена этим предложением, я все-таки дала ему свой лондонский адрес, на случай, если он захочет прислать мне своего сына. Сын, смущенный поведением отца, не знал, куда деться, тем более, что Дали, Сикре и сам Домингуин рассказывали сальные истории и смеялись…

Для следующего фото Дали решил сделать из меня «фальшивую принцессу» английского писателя Рональда Фирбанка, и Дэвид Бэйли фотографировал меня в студии в платье, соответствовавшем выбранной эпохе, распятую на серебряном кресте.

Я никогда не видела Дали таким счастливым. Все его мечты сбылись: музей строился, над ним будет купол Пинеро, Гала украшала свой замок в Пуболе и Франко объявил о реставрации монархии в Испании. Монархия! Он только об этом и говорил, с тех пор, как я с ним познакомилась. На вершине блаженства, он сказал мне, когда мы сидели во дворике и слушали «Тристана и Изольду»: — Я так счастлив, что вы рядом со мной!

Это прозвучало так искренно, что я чуть не заплакала.

Однажды в воскресенье мы отправились в Фигерас на корриду. Арены были гораздо меньше, и сидеть было неудобно. Молодой француз Жак Брюне, которого называли El Bruneto, выступал в тот вечер в первый раз. Это был красивый светлоглазый парень. Он посвятил нам своих быков. На ужине у Дали он проявил недюжинную любезность. Дали предложил ему позировать и сняться на большой фотографии для «Vogue»; журнал спешно послал из Парижа одного из своих знаменитых фотографов, Алекса Шателена, редактора Франсин Крессен и Верушку, с которой Дали познакомился в Нью-Йорке в 60-е годы и которую очень любил. Она с радостью встретилась с Дали. Он тут же решил нарядить ее в Мао-Цзе Дуна. Она долго гримировалась и даже натянула на лицо фальшивую кожу, чтобы казаться лысой, и даже искусственно увеличила свой рост и пропорции, чтобы заполнить пустоты в серо-зеленом костюме, который для нее подобрали. Когда она наконец окончила, сходство было столь разительным, что Дали зааплодировал. Бассейн и его окрестности были полны спешно завербованной деревенской молодежью. Парни потрясали гигантскими фотографиями Пруста, Мао-Цзе Дуна и Раймонда Русселя, тореро облачился в свой блестящий костюм, а Верушка изображала из себя Великого Рулевого, и все это в страшной суматохе. Дали ликовал: его номер «Vogue» будет сенсационным. Само собой разумеется, что все будут сбиты с толку и тем самым кретинизированы.

— Уф! — выдохнул Дали, когда все разъехались. — Наконец-то мы одни! Эти люди меня исчерпали. Давайте отдохнем у нашего бассейна и пойдем пить чай к Гале.

Тем летом Беа был на поправке в Барселоне, ему только что сделали операцию на легком, и я его заменила в мастерской. Дали заставлял меня рисовать с натуры, причем натурщики и натурщицы были выбраны среди завсегдатаев кафе «Клуб Средиземное море». Он задумал большой плафон для своего музея и трудился не покладая рук. На полотне должны были быть изображены танцовщики сарданы, императоры, слоны, балерины — и все это под дождем из золотых монеток. Оставалось только найти цвет неба. Однажды, поедая абрикос, он вскричал: — Вот! Я нашел! Небо будет абрикосового цвета, только он один здесь подойдет.

Чуть позже, купаясь в бухточке мыса Креуз, он попросил меня дать ему брызжущий соком белый персик. Мэтр плавал и грыз плод, сок стекал по его подбородку и он вопил на верху блаженства:

— Ах, какое наслаждение! Этот фрукт в чистой воде! К тому же он еще холодный (персик долго охлаждали). Это божественно!

Этот плод стал для него символом самой жаркой поры лета и беззаботного отдыха, апофеозом всех его желаний и символом их полного удовлетворения. Он сказал мне об этом много лет спустя. Однажды мы сидели с ним в каком-то вульгарном ресторане, и он вздохнул: «Все это не стоит моего прекрасного персика…»

Что еще можно добавить?