Аманда Лир - Дали глазама Аманды

Дали принял меня туманным днем после полуденного сна. Он сам открыл дверь, поцеловал меня в лоб и просто сказал: «Здравствуйте!» Он был растрепан, и глаза у него были заспанные, но одет он был как обычно: расшитый золотом жилет, галстук в цветочек и бархатный костюм.

Он усадил меня на пурпурное канапе, а сам устроился на стуле напротив.

— У нас еще нет цветов, извините. Мы только что приехали. Завтра будут туберозы. И вы сможете составить себе букет.

Он заказал чай и так называемые «переодетые» фрукты, нечто вроде маленьких бисквитов с фруктовой начинкой, которые он ценил из-за их названия. Он внимательно рассмотрел меня:

— Да вы совсем повесили нос. Но вы красивы, красивее, чем раньше. Бледность вам идет. Я люблю бледных женщин.

Я улыбнулась. Мы оба чувствовали себя неловко и смущенно, как будто еще не знали, какими будут наши новые отношения. Я спросила о Гале, о Людовике XIV, о капитане Муре.

— Гала уехала ненадолго, вернется завтра. Людовик XIV в Малаге со своим мужем и скоро вернется. Она очень любит Париж и к тому же у нее всегда есть салонный педераст в качестве сопровождающего.

Дежурный официант принес чай. Пока он нас обслуживал, Дали комментировал:

— У него проблемы с кожей. Вы видите эти прыщи? Да у него замечательный фурункул на левой щеке! То, что люди называют физическим недостатком или уродством, может быть очень интересным. Конечно, если оно хорошего качества.

И он перешел на «замечательных» безногих, в костюмах Людовика XVI с кружевными жабо, с которыми он познакомился в Нью-Йорке. Он давал обед в Трейдерс Вик, для актрисы Миа Фарроу, и они были в числе приглашенных.

— Там был один красавец! Вы бы в него непременно влюбились.

Я остановила его жестом руки.

— Я никогда больше не влюблюсь. Все кончено. Мне суждено вечно быть одной.

Я чуть было не заплакала.

— Вы увидите, моя маленькая Аманда, время изменит ваше состояние духа. Но печаль вам идет, вы похожи на принцессу, потерявшую своего рыцаря. Вы все больше и больше в духе прерафаэлитов. Вы маленькая сладкая миндалинка… Вы знаете гравюру Дюрера «Меланхолия»? На ней изображены вы.

Он ненавидел здоровых краснощеких девушек, любивших похохотать. Одна только Людовик XIV могла позволить себе все время шутить. Но он хотел видеть во мне свою нежную и печальную Аманду, иногда далекую, как инфанта Веласкеса, иногда мечтательную, как на картинах Боттичелли. Однако Дали хотел не утешать, а развлекать меня, ослеплять, осыпать цветами и безделушками, бесполезными и экзотическими.

Его любимый магазин Дейроль изобиловал чучелами животных, скелетами крокодилов, страусовыми яйцами, акульими челюстями и редкими камнями. Минералогия вдохновляла Дали. Время от времени он в экстазе вскрикивал:

— Ох, как это красиво! Эта челюсть просто великолепна! Посмотрите, Аманда, она будет замечательным цоколем для моей новой скульптуры. Доставьте ее в «Мерис», как обычно. И еще захватите рог носорога, он распаляет похоть.

У него никогда не было с собой денег. Боясь, что он их потеряет или промотает, Гала не оставляла ему ни гроша. Это вызывало комические сцены в отеле «Мерис», когда консьерж, удивленный, но бесстрастный, приносил счет за рог носорога или гипсовую Венеру Милосскую. Гала систематически протестовала, но вещь, о которой шла речь, всегда присоединялась к остальным экзотическим покупкам, которые наполняли студию мэтра в Кадакесе.

Но все-таки однажды я застала его с пачкой кредиток в руках. Он спросил меня, хотела ли бы я купить флакон «Фрака», духов, которые он обожал, поскольку в них чувствовался легкий запах туберозы. Тубероза была его любимым цветком, его фетишем. Испанцы называют ее Verge de San Joseph. Когда ее расплющиваешь между пальцами, она оставляет клейкий след, который, как считал Дали, напоминает сперму. Тубероза стала для мэтра секс-символом. Однако я поблагодарила и отклонила предложение купить мне эти духи. Он настоял:

— Да нет, возьмите эти гроши. Это не такие уж большие деньги, но вы сможете купить себе шоколад.

И он засунул несколько свернутых кредиток в карман моего пальто. Я пролепетала какие-то слова благодарности. Очутившись одна, я рассмотрела пачку, которую он мне дал, и оказалось, что она состояла из нескольких стодолларовых бумажек! Вместо того, чтобы купить шоколад, я заплатила за квартиру. Но ситуация была странная. Я вовсе не стремилась к тому, чтобы между нами установились отношения типа «любовница» и ее «папочка». У меня не было с ним сексуальных отношений. Я даже ему не позировала. Он все время откладывал этот сеанс позирования: сначала нужно было, чтобы он на меня посмотрел в своей студии в Кадакесе, с зенитным освещением, которое он называл «половым», перед тем, как созерцать меня обнаженной.

Это был единственный раз, когда я видела у него столько денег. Когда он получал чек, он тут же передавал его Гале, прятавшей чек в свою сумочку. Она всегда носила с собой сумочку, набитую бумагами, ресторанными счетами, носовыми платками, лекарствами. Девушки моего возраста носили кожаные «дорожные мешки» с бахромой по восточному образцу или простые корзинки из плетеной соломки, которые можно было купить на любом рынке в Провансе. Кожаная дамская сумочка была запрещена, как символ буржуазной жизни.

В ресторане Гала всегда платила наличными, рассматривая счет и посмеиваясь над Дали, который никогда не проверял счета. Он доказывал ей свою правоту, ссылаясь на то, что, чтобы заплатить, нужно вытащить очки из кармана, их надеть, пересчитать купюры, короче говоря, проделать несколько неприятных и утомительных операций, когда это так просто — послать счет в отель.

— Но однажды тебе дадут подписать непонятно что, мой маленький Дали, — парировала Гала. — Может быть, даже контракт! У тебя же есть очки, надо их надевать время от времени…

Нужно уделить особое внимание этим очкам. Они были такими грязными, что сквозь них ничего нельзя было разглядеть. Он их никогда не чистил и, между прочим, они были вымазаны в меду, которым он лакомился с чаем. Иногда он все же вытирал их салфетками «Kleenex». Тогда он водружал их на нос, широко открывал глаза и произносил:

— Господи! Небо и земля! Я все вижу, на самом деле, все мелочи… Но я понимаю, почему мне так нравились эти очки, когда они были грязными. Все было гораздо красивее, туманнее, как на картинах Эжена Карьера, рисовавшего материнство в таком солнечнотуманном освещении.

Он рассматривал вещь и заявлял:

— Да это всего лишь кусок бумаги! А когда я носил грязные очки, мне казалось, что это египетский скарабей. Вы видите, дорогая, нужно жить в аромате духов и ошибок. Тогда жизнь становится поэтичнее.

Оставим очки. Были еще нательные фуфайки. Он гордо показывал мне одну из них, покрытую пятнами, потом ту, которую он носил в данное время, еще более замаранную. Он отстегивал пластрон своей рубашки, украшенный вышитым воланом, и объяснял: