Яков Хелемский - Черта горизонта: Стихи и переводы. Воспоминания о Марии Петровых

В разговоре с одной из сокурсниц я поделилась впечатлениями от стихов Марии Петровых и не удержалась: «Вот бы познакомиться!» — «Запросто, — обронила небрежно сокурсница. — Сходи — старушки страсть как обожают подобные визиты». Позднее я убедилась в том, что Мария Петровых и слово «старушка» не имеют друг к другу никакого отношения. Из-за этого случайно оброненного «старушка» никогда никому в институте не могла рассказывать о встречах с Марией Сергеевной.

А начались они с моего телефонного звонка. Уже в том, как она объясняла дорогу, угадывался поэт: «Взгляните на Пушкина (памятник на Пушкинской площади) и переходите на другую сторону. Садитесь на двадцатый троллейбус, доезжайте спокойно до остановки „Первый Беговой проезд“ и тут насторожитесь, потому что на следующей вам выходить. За раздвоенной асфальтовой дорожкой…» Последние слова до сих пор звучат во мне как начало ненаписанного стихотворения:

Говорила она спокойно и понятно, будто чертила устный план. По этому плану я вовремя насторожилась, вышла на нужной остановке, быстро нашла небольшой дом. Но прежде передо мной предстали тополя — те самые «заблудившиеся в веках вельможи».

Это я прочту позднее, уже в посмертной книге. А сейчас войти в дом на Хорошевском шоссе, подняться по старой деревянной лестнице, позвонить. Дверь открыла она сама. Ошибиться было невозможно, раз увидев молодую Марию Петровых на портрете Сарьяна.

* * *

Один из моих недостатков тот, что я много и назойливо умею извиняться, вызывая хозяев на: «Да что вы!», «Какие могут быть хлопоты!» и так далее. Моя первая же попытка начать нечто подобное в доме Марии Сергеевны встретила такой удивленно-спокойный взгляд, что больше при ней ничего из этой серии повторять было невозможно. Да и с другими потом я старалась одергивать себя. В первый же приход мне стало здесь как-то очень уютно. Располагали к этому и скромная обстановка, и ровный голос хозяйки. Она все делала без суеты. Спокойно опускала цветы в вазу. Спокойно шла на кухню и, возвращаясь с едой, расставляла ее на столе. Покормить в первую очередь, и никаких возражений. А потом чай, а за чаем разговоры.

Обычные, чисто бытовые вещи обретали в ее устах некое таинственное значение, становились поэзией. «А знаете, — говорила она, — почему мне нужен именно валокордин? В нем есть хмель». И за этим «хмель» чудилось неотстоявшееся, бродящее стихотворение. Она усаживалась на тахту, подобрав под себя ноги, брала сигарету, рассказывала о том, что курит, никогда не затягиваясь, но без сигареты не может, и вспоминалось:

«Почитайте стихи», — обращалась я к Марии Сергеевне. Читать свои стихи она не любила. Читала, но мало, если я просила понастойчивей. Чаще давала читать с листа. Еще чаще ей удавалось как-то ловко переводить разговор на другое, и вот уже выходило само собой, что читала свои стихи не она, а я. Слушать Мария Сергеевна и любила, и умела. Радовалась удачно найденному образу, тонко подмечала огрехи, находила очень точные слова для оценки. А как она была внимательна! Не забывала похвалить новое платье, подробно расспрашивала о занятиях в институте, о литературной жизни моего города, о моей, тогда инженерной, работе. В какой-то период я вдруг начала писать для детей, и Мария Сергеевна настояла на моей встрече с Еленой Александровной Благининой, «свела» меня с ней. На прощанье Елена Александровна сказала: «Мария Сергеевна — редкий человек. Дорожите этим знакомством».

Со дня этого знакомства прошло уже десять лет, а я так ясно вижу небольшой дом на Хорошевском шоссе ;старую деревянную лестницу и дорогое лицо Марии Сергеевны.: Для меня ее образ связан только с этим домом. Они так подходили друг другу.

Знала Марию Сергеевну внимательной, заботливой, готовой прийти на помощь. Знала ее спокойной и деликатной. Как же я была изумлена, когда в разговоре о стихах Петровых один из наших преподавателей, пожилой поэт, лично знавший ее, охарактеризовал Марию Сергеевну как человека резкого и вспыльчивого. Это долго не укладывалось в голове, мучило меня. И только недавно я нашла объяснение этому в воспоминаниях Ю. Нейман, где приводится случай, когда Мария Сергеевна выставила за дверь юношу, позволившего неосторожно высказаться о том, что было для нее очень дорого. Видимо, и в общении с нашим преподавателем она приняла в штыки что-то органически ей чуждое, чем и заслужила столь неодобрительную его оценку.

Не все удержалось в памяти (знала бы, что когда-нибудь решусь на воспоминания, записывала бы), но всплывают отдельные обрывки наших вечерних разговоров за чаем. Не всегда помню точные слова, но четко — голос, интонацию, выражение глаз.

Говоря о новой поэме Давида Самойлова «Снегопад», будто выпрямляется вся. Давид Самойлов — ее любимый современный поэт. Разговор заходит об Арсении Тарковском. О его стихах, которые она высоко ценила, и вдруг: «Только недавно заметила, какие у него глаза. Не понимаю, как я умудрилась в него не влюбиться». С огромным уважением рассказывает о поэте-переводчике, всю жизнь ждавшем книгу своих оригинальных стихов и отказавшемся от нее из-за того, что редактор не включил в сборник дорогую для автора поэму. Имя критика Левона Мкртчяна произносится тепло, с той долей нежной иронии, которую можно себе позволить только по отношению к близким друзьям. Не раз слышала от нее: «Это починил Левон», «Это было, когда приезжал Левон», «Вот приедет Левон». Об Армении и армянских поэтах говорила часто. Но о том, что она — заслуженный деятель культуры Армянской ССР, не обмолвилась ни разу.

В памяти остались и отдельные фразы, эпизоды.

По телевизору звучит привычная, полюбившаяся всем музыкальная заставка к передаче «В мире животных». Я хвалю музыку. «А по-моему, слишком мрачно», — замечает Мария Сергеевна. Она слышит в этой музыке что-то глубже и сильнее других, а главное, по-своему, не боясь пойти вразрез с общим суждением.

«Не могу плакать. Другие могут, а я так устроена, что никогда не плачу». (У Марии Сергеевны есть об этом замечательные стихи: