Эдмонда Шарль-Ру - Непостижимая Шанель

Было объявлено и о помолвке герцога Вестминстерского.

Он собирался жениться на Лоэлии Мэри Понсонби, дочери первого барона Сисонби. Верится с трудом, но первой заботой будущего супруга, поступавшего с бессознательной жестокостью тех, кому несметное богатство дает нечто вроде неограниченной власти, было представить свою невесту Габриэль. В своем благородстве он дошел до того, что спрашивал ее, хороший ли он сделал выбор.

Починить, зашить, восстановить… На сей раз можно было бы сказать, что под влиянием своего ремесла Габриэль судила о делах сердечных терминами кройки и шитья. Заставить Реверди вернуться? Она снова принялась мечтать. Разве она не знала, что любовь нельзя залатать?

Возможно, чтобы вновь привлечь Реверди, она прибегла к предлогу более чем любопытному: предложила ему сотрудничество. Но мы не можем с уверенностью утверждать, что существовала прямая связь между ее предложением и возвращением Реверди в предместье Сент-Оноре. Когда она обратилась к нему? До его возвращения или сразу после? Был ли ее шаг предлогом или следствием? Этого мы никогда не узнаем. Из их корреспонденции сохранилось лишь несколько ответов Реверди, на которых не стоят даты. Как бы там ни было, этой переписки достаточно, чтобы доказать, что предложение сделано было примерно в 30-е годы, когда Реверди затеял писать заметки, которые составили потом «Мою бортовую книгу».

Чего она хотела? Чтобы они писали вместе. Речь шла только об афоризмах, предназначаемых ею для различных журналов. Но она считала, что все написанное ею не годится для печати, если Реверди не внесет свои поправки. На самом деле речь шла о том, чтобы дополнить несколько высказанных ею немногочисленных соображений, относившихся только к ее профессии, размышлениями более общего порядка — о любви, о способности очаровывать. Было ясно, что ей нужна помощь.

Кто лучше Реверди мог бы справиться с подобной задачей? После публикации ее заметок в 1927 году сомневаться не приходилось: в них был весь Реверди, с почти невыносимой лаконичностью оценивавший реальность.

Она должна была иметь над ним настоящую власть, иначе как бы он согласился на подобное сотрудничество? А он пошел на него охотно. Войдя в азарт, он покопался в своих запасах — «…это последнее, что я нашел, то, что было под рукой», — предоставил в ее распоряжение часть того, что собрал, — «…это только самые несерьезные шутки; остальные, те, что я даже не хотел бы видеть опубликованными при моей жизни, имеют смысл только в своей целостности» — и со всей деликатностью говорил о том, что он лишь истолковывает, а не правит написанное ею. Наконец, в каждом из его писем мы находим блестящий анализ технических приемов творчества.

«Разумеется, дорогая Коко, то, что я говорю о моих заметках, относится к ним в целом и связано только со мной… Кстати, поскольку они — отходы моей внутренней работы, я не знаю, когда они перестанут скапливаться… Я выбрал только несколько из старой рукописи, те, что отличаются определенным изяществом. Я пишу их, даже когда бываю пьян. А сколько их я сжег!

Вот как я истолковал написанное вами: можно ли осмелиться доверить груз оправдания в своей правоте тому, кто не может даже дождаться ответа?

А вот изречение, которое я нашел, открыв случайно и наудачу Лабрюйера, оно замечательно подходит к некоторым дружеским отношениям, оправдать которые нельзя ничем и которые я сам поддерживал. Это история моих пьяниц. Любопытно, не правда ли?.. „Ничто так не похоже на крепкую дружбу, как отношения, которые мы поддерживаем в интересах нашей любви…“

Надо иметь нахальство писать в подобном жанре, после того как вы прочли таких типов, как Лабрюйер. Купите его „Характеры“: у вас в библиотеке есть „Максимы“ Ларошфуко и Шамфора. Возьмите и почитывайте их время от времени по вечерам. Это так же хорошо, как калгалеты [101] Что означает это слово? Без сомнения, оно выдуманное, и смысл его знали только Габриэль и он. , но в другом роде.

…Секрет и подводные камни данного жанра состоят в том, что он требует лаконичности, значимости и глубины, точности и легкости… Дело проиграно, если выражение заслоняет мысль, то же самое — если мысль не получает нужного выражения.

И чтобы все-таки закончить сегодня вечером, вот вам одно изречение: мысль есть самый благородный и верный путь к сердцу».

Прошло пять лет с тех пор, как Реверди порвал с Парижем, он по-прежнему жил в Солеме. Но счастье, испытанное им вначале, покой, им обретенный, когда он стал жить одной жизнью с монахами: подъем на заре, месса в семь часов, работа по утрам, возвращение в аббатство на торжественную мессу, наконец, вечерни — со всем этим было покончено. Реверди столкнулся с жестокой дилеммой: признать, что он потерял веру, и покинуть Солем, что было равнозначно смирению — понятие для него неприемлемое, — или не уступать и остаться в Солеме.

Он склонился к последнему решению. Следствием его стало то, что он писал все меньше и меньше, печатал и того меньше — библиография его произведений напоминает нам об этом, названия и даты, следующие друг за другом почти без перерыва, вдруг образуют пустоту между 1930 и 1937 годами — и часто покидал свое убежище ради длительных отлучек в Париж.

Эти побеги, отнюдь не успокаивая его, оставляли у него впечатление двойной неудачи. В Солеме Бог покинул его, но он под влиянием озарения, пережитого шесть лет назад, привязан к мысли, что в этом его судьба. В Париже культ лицемерия, одобрение всевозможных мистификаций удручали его. Внезапно он чувствовал себя выключенным из парижской жизни и бывал вынужден покинуть Париж, как несколькими днями назад был принужден бежать солемской пустыни.

В 1931 году, внезапно смирившись с поражением, Реверди решил лечиться крайностями. «Он показался мне человеком, порвавшим с чем-то», — замечает один из его тогдашних друзей.

Небо опустело, пусть так. Ему оставалось только дать себе волю. Тем более что Габриэль не щадила себя. Она старалась пробудить в нем совершенно иную веру: веру в его талант, в будущее, в наслаждение. У этой честолюбицы желание вернуть Реверди усиливалось уверенностью в том, что она столкнулась с полной своей противоположностью. Победить эту противоположность? Пари было как раз для нее. Мы увидим, как позже Габриэль вновь воспламенится при мысли, что сможет выиграть там, где другие потерпели неудачу. Тогда она сознательно ввяжется в авантюру совсем другого рода и самую безумную, какую можно себе представить.

Итак, Реверди снова увидели в обществе Габриэль. Кто из них больше страдал? Реверди от собственных уверток или Габриэль от взлетов и падений своего поэта? Однажды он захотел поселиться отдельно, и она поддержала его в этом желании, для него с большим трудом нашли и сняли мастерскую в квартале Мадлен. Поиски были поручены Вере. Она сама купила все необходимое — мебель, постельное белье. Но при одной только мысли, что ему придется обосноваться в Париже, Реверди охватил страх, и он вернулся в Солем, где оставался взаперти в течение нескольких недель. Оттуда он написал Габриэль одно из тех писем, на которые был мастер, послание должно было ее успокоить, но в нем сквозило невероятное смятение. Тем не менее он постарался, чтобы там были обещания, которых она была вправе ожидать от него: «Как только я приеду в Париж, сразу примчусь расцеловать вас — это я уже мысленно сделал здесь тысячу раз». Или же: «Разумеется, покидая Париж, я рассчитывал вернуться, только не думал, что это произойдет так скоро — ваш зов нарушает мои планы, но в сущности только прерывает их. Я не могу устоять перед радостью опять увидеть вас…»