Эдмонда Шарль-Ру - Непостижимая Шанель

И действительно, он появлялся снова.

Он устраивался на террасе «Дом», внешне совершенно спокойный, отзывчивый, радушный, речистый, немножко циничный, порою фривольный. Его давние друзья, времен Бато-Лавуара и «Нор-Сюд», встретили его с распростертыми объятьями, Браки, Макс Жакоб, Лорансы, Фернан Леже, Дерены, Брассай, Сандрар, Кокто, Териад. Они ложились поздно, встречались с большим количеством народу, часто завтракали и обедали в гостях. Где еще можно было встретить этого волка, порвавшего с одиночеством, на кого он намекал в письме Габриэль, когда говорил о «пьяницах» и «дружеских отношениях, оправдать которые нельзя ничем»? Обратимся к свидетельству его современников: долгие дни и вечера, заполненные бесконечной выпивкой. Из того же источника: «Он увлекал меня за собой в бары или рестораны, которые любил, иногда к друзьям-англичанам или американцам. В то время он с ними встречался часто. Я так и вижу его в безукоризненном двубортном костюме из серой фланели, со стаканом виски в руке, с непокорной прядью и блестящим взором, бесконечно рассуждающим обо всем и ни о чем». Это было время, когда Дерен, встретив его утром неподалеку от «Клозри де Лила» и приписав его скверный вид монашеской жизни, сказал ему:

— Ты похудел. По крайней мере они не заставляют тебя поститься, твои кюре?

И Реверди возразил:

— Это не пост, это джаз.

Ибо было еще и это: ночные кабаре. Его видели с Габриэль в «Джимми» и во многих других местах, где веселился тогдашний Монпарнас, где, слоняясь туда-сюда, бывали туристы со всего света.

Наконец, была прелесть долгих каникул.

В 1931 году Реверди провел в «Ла Пауза» часть лета. Это было время, когда папки Габриэль обогатились новыми мыслями, через несколько лет появившимися за ее подписью.

Следовало бы попытаться сопоставить эти тексты с некоторыми из заметок Реверди, взятых как из «Волосяной рукавицы», так и из «Моей бортовой книги». Тогда можно обнаружить смущающее сходство. Случайно ли совпадение в выборе тем: благотворное влияние случая, недоверие к вкусу, отвращение к украшательству и небрежности, боязнь, что исправление рискует все испортить, если только оно не сделано мастерски? Надо добавить склонность к каламбуру и хлестким словечкам, а также бесспорное сходство в отборе слов. Очевидность делает доказательства ненужными. Достаточно процитировать некоторые из мыслей Шанель, дабы убедиться, что автором их больше, нежели она, является именно Реверди. После чтения исчезают малейшие сомнения.

«Есть момент, когда нельзя больше прикасаться к творению: когда оно в худшем своем состоянии».

«Хороший вкус разрушает некоторые подлинные духовные ценности, например просто вкус».

«Отвращение часто наступает после удовольствия, но часто и предшествует ему».

«В любви можно дойти до того, что начать обманывать из чрезмерной деликатности».

«Для женщины предать — значит руководствоваться чувствами».

«Если вы родились без крыльев, не мешайте им расти».

«Слабым духом свойственно похваляться преимуществами, которые может дать нам только случай».

Женские журналы, предупрежденные о литературных притязаниях Габриэль, поспешили ознакомиться с ее писаниями. Разочарование было велико. Все ждали, что ее высказывания будут касаться моды. Один американский журнал отправил к ней свою самую квалифицированную представительницу — Мари-Луизу Буске. Она представляла в Париже «Харперз базар». Речь шла о том, чтобы добиться от Шанель «чего-нибудь, больше относящегося к моде».

— Подите к черту с вашими идеями. Всякий наряд всегда есть только отражение души, — возразила Габриэль.

И поскольку журналистка настаивала, она добавила:

— Вы меня за… с вашей модой.

За год до войны разочарование уступило место смирению, и женская пресса решилась опубликовать размышления Шанель, сколь бы «интеллектуальными» они ни казались. Хвалебное вступление подготавливало женщин-читательниц к новым свершениям знаменитого модельера, которая решительно «ни на кого не была похожа».

В конце 1931 года попытка начать все сначала окончательно провалилась, и место любовника было снова свободно. Заплата продержалась только год. Реверди остался наедине со своими муками, таков был его удел. Но не удел Габриэль, которая, устав от безнадежного повторения, отступилась раз и навсегда. Несчастье можно легко подхватить, она это знала. Она отказалась от Реверди из-за вкуса к жизни и боязни заразиться.

Остается узнать, сколько скандалов, бурь, неистовых ссор, примирений, перемежавшихся нелепыми размолвками, пережили они, прежде чем прекратилась их беспощадная борьба. Можно не сомневаться, что сказано было немало безумных слов. В какой именно момент их взаимного охлаждения он послал ей следующее письмо? «Я бы не простил себе, если б задержался хоть на мгновение с ответом на вашу записку, которую только что прочел. Ничто не могло взволновать меня сильнее. Вы прекрасно знаете, что бы ни случилось — и, видит Бог, сколько всего уже случилось, — вы всегда будете мне бесконечно дороги. Любить кого-то — значит знать его так, что ничто не в состоянии затронуть или разрушить эту любовь. Уметь видеть душу другого, как он сам ее не видит и не знает. Во всяком случае, если бы в моей власти было сделаться злым, это зло никогда не обратилось бы против вас. Просто я считаю, что, учитывая наши характеры, было бы бесконечно разумнее больше нам не видеться и воспротивиться тому, чтобы необузданность страстей все смела на своем пути».

Очевидно одно. Если бы между суетностью Парижа и покоем Солема метался кто-нибудь иной, не Реверди, то в конце концов такое поведение могло бы напомнить перипетии скверной комедии. В данном же случае речь шла о жестоких страданиях, перипетии были только неизбежными остановками на пути к голгофе. Следующее письмо, где встречается слово «война», позволяет абсолютно точно установить, когда Реверди вернулся в свою темницу;

«Мне пришлось оглянуться на себя, отступить медленно и далеко. Короче, я много размышлял и, все передумав и взвесив, пришел к выводу, что мне надо снова поселиться здесь и жить, как прежде, в одиночестве. Во-первых, из-за моего нервного и душевного состояния, требующего, чтобы я относился к себе как к больному. Во-вторых, потому, что пришло время переменить образ жизни, которому я трусливо предавался в течение десяти лет,если я не хочу полностью презирать самого себя. В настоящее время подобное существование стало для меня невыносимым, ибо его больше не извиняют нежные узы и глубокие чувства.Слишком часто во мне преобладала погоня за наслаждением, при полном пренебрежении ко всему остальному. Это все равно что гнаться за ветром — вы начинаете задыхаться, и у вас остается ощущение мучительной горечи. По природе своей я склонен к тому, чтобы докапываться до глубинных корней вещей, и слишком неповоротлив, слишком серьезен, чтобы позволить сквознякам увлекать меня, словно перо, не рискуя при этом удариться больно. Чужая суетность и маета, как бы они ни освежали, впоследствии бессильны уменьшить боль от синяков.