Матвей Хромченко - Солист Большого театра

Похожие на европейского Придворного певца звания – солист Его императорского Величества и заслуженный артист Императорских театров (драмы, оперы, балета) – имели место быть и в Российской империи. В 1917-м с ней было покончено, и уже годом позже бывший такой Солист Федор Шаляпин стал первым народным артистом республики (ещё не РСФСР) [50], за ним в 1920-м и Мария Ермолова, прежде заслуженная; она же спустя четыре года стала первым Героем Труда, тогда ещё не социалистического…

То есть, наши звания принципиально несопоставимы с зарубежными наградами, кои не сулили социальных привилегий и не влияли на гонорары; кстати, в анонсах выступлений их обладателей звучали только имена – и этого было достаточно.

Эта советская практика, как и партийно-гэбистский [51]надсмотр над сферой искусства, была гениальной находкой большевиков, внедрением в социум культуры принципа «разделяй и властвуй». С получением заслуженного артисту полагалась более высокая зарплата и концертная ставка, что, как морковка под носом запряжённой в телегу лошади, побуждало стремиться на более высокие уровни с соответствующими преференциями (венец всему – Новодевичье кладбище…), а средства восхождения каждый выбирал в согласии с морально-этическими принципами, какие у него были.

Интереснейшие воспоминания о нравах в Большом театре оставил народный артист СССР, дважды лауреат Сталинской премии Кирилл Кондрашин, принят в театре он был в 1943-м, покинул его в 1956-м [52], но с детства, поскольку мама работала в оркестре ГАБТа, был наслышан не только о его творческой атмосфере, но и коммунальных нравах.

После того, как Большой театр осыпали орденами – «примерно в 1939 году, если я не ошибаюсь, сразу вывалилась куча званий народных артистов. Их получили все почти без исключения ведущие артисты, это привело к необоснованному гонору, к тому, что все (они) стали видеть себя на большей высоте, чем музыка, и считать, что они приносят счастье публике самим только участием в спектакле. (Далее о том, что происходило после возвращения из эвакуации): вскрылись интересные вещи, парадоксы, а проще – разврат пряника сработал. Моментально из репертуара выпали все спектакли, удостоенные Сталинских премий. Потому что после того, как спектакль получил премию, уже никакого расчёта в нём петь не было – не будет никаких наград.

И вот получилось парадоксальное положение. Чем выше по положению актёр, чем большее имеет звание, тем меньше он выступает. Официальная норма для народных артистов СССР – семь спектаклей в месяц. Потом они сами установили себе норму в три спектакля и не выполняли её. Я помню год, когда Рейзен вообще спел только три спектакля, Козловский – только пять спектаклей. Причем Козловский пел Синодала или Индийского гостя, и это считалось спектаклем. А Рейзен, скажем, пел Гремина… (тогда же) Началась борьба за премьеры» [53].

Только не повторяйте, как в советском анекдоте: нехай клевещут. Потому что приведенные выше эпизоды (можно вспомнить и такой: один гость Садко дал под дых другому, не желавшему пока длятся аплодисменты уступить ему место), я дополню фрагментом доклада секретаря парторганизации Большого театра, доводящего до сведения членов партии Постановление ЦК КПСС о журналах «Звезда» и «Ленинград» («Советский артист», ноябрь, 1946 г.):

«Именно сейчас, когда ЦК партии предъявляет к нам, работникам искусства, требование встать в первую шеренгу бойцов идеологического фронта, артисты, носящие звание Народных, лауреаты должны стоять в первом ряду этого фронта. (Однако) партийная организация нашего театра не сумела в этой работе по воспитанию советского партийного отношения к делу повысить в каждом работнике чувство ответственности».

Желаете примеры? Их есть у меня…

В день 28-й годовщины Красной Армии (1946 г.) в театр пришли её «лучшие представители, преподаватели Академии имени Фрунзе» (так в докладе – М. Х.), им на сцене торжественно вручали ордена Ленина, после награждения «давали» оперу, гости просили, чтобы пел Козловский, однако…

«Если бы он отказался заранее, в этом было бы полбеды. Но получилось так, что за 10 минут до начала спектакля пришлось вызывать Хромченко [54]. Накануне Хромченко выступил на концерте, посвящённом Красной Армии, вернулся в 4 часа утра, а в 12 ему пришлось петь Ленского в „Онегине“. Этот факт циничного отношения И. С. Козловского к нам, работникам театра и представителям Красной Армии, не был обсуждён у нас в коллективе, а он многому бы научил».

И по поводу нормы выступлений народных: «М. Рейзен и А. Пирогов не поют в „Сусанине“, Козловский не поёт ни в одном крупном спектакле, только мелкие, маленькие роли, (и вообще) большое число замен исполнителей идёт за счёт наших народных и высокоуважаемых товарищей».

Могли ли при таком раскладе соперничать с Козловским и Лемешевым (выделяю теноров, а мог бы и баритонов, и сопрано) кто-либо из певших те же партии заслуженных артистов? Да ни в коем разе, независимо от его певческих и артистических достоинств. Потому что как бы себя с ними ни равнял, знал, если воспользоваться спортивной терминологией, что выступает в другой весовой категории.

Но если перворазрядник имеет возможность конкурировать с заслуженным мастером спорта и даже его превзойти, то в иерархически выстроенной пирамиде культуры никакого соревнования между «кандидатами в мастера и мастерами» не могло быть в принципе. Не случайно если статья в газете/журнале начиналась «на сцене театра выступали крупнейшие мастера или „выдающиеся певцы“», можно было не сомневаться, что поимённо будут названы только народные СССР, в лучшем случае РСФСР (или других республик), а обо всех ниже рангом писали «и др.».

Ранги – не мой вымысел: автор предисловия к посмертно изданному сборнику статей Козловского, музыкальный критик, причём не простой, а зам главного редактора газеты «Советская культура», затем главный журнала «Музыкальная жизнь», внёс его в пантеон «музыкантов внекатегорийных рангов»: «Такие певцы рождаются раз в сто лет», «голос неземной красоты», «владеет он им поистине виртуозно».

В стремлении превознести артиста, написав, что только Козловский мог спорить с Головановым, автор проехался и по великому музыканту: на фоне «внекатегорийного» певца тот «был тоже (!) очередным дирижёром»; «тоже», потому что в этом ряду поместил и двух других выдающихся дирижёров, Александра Мелик-Пашаева и Бориса Хайкина. В памяти меломанов Иван Семенович остаётся замечательным певцом, но такие панегирики, будь жив, расценил бы не иначе как медвежью услугу. К счастью, не «живея всех живых» – просто живой, оставивший в истории советского (увы, не мирового) искусства нестираемый след, был со всеми его своенравными, не всегда безобидными причудами (см. воспоминания родных и коллег в Интернете) Человеком [55], и не надо делать из него икону.