Мария Рива - Моя мать Марлен Дитрих. Том 2

Мать моя очень гордилась тем, что она «лучший друг» Пиаф (так официально назывались их отношения). Когда Пиаф выходила замуж, именно Марлен заказала ей свадебное платье, точную копию своего собственного, шифонового, от Диора, именно она одела невесту, повесила изящный золотой крестик на ее тоненькую шейку и, подобно мужчине-возлюбленному, каким, впрочем, была для большинства своих женщин, из рук в руки передала другому. Позже, когда погиб любовник Пиаф, известный боксер-профессионал, именно Дитрих приводила в чувство своего сраженного горем «Воробышка», утешая его словами: «Ах, Mon Amour!»

Ремарк объявил, что подумывает о женитьбе — и на ком, по-вашему? На Полетт Годдар! Мать моя пришла в ужас. Честно признаться, я тоже.

— Чистое безумие! Да не может он всерьез хотеть жениться на этой бабе, правда же? Разве он не понимает, что ей нужны его картины, а не он сам? Я с ним поговорю!

Разговор состоялся. Бони предложил моей матери немедленно сочетаться с ним браком, в противном случае, он обещал действительно жениться на Годдар. Спустя какое-то время тем дело и кончилось. Комментарий моей матери, узнавшей о событии, был краток:

— Вот теперь посмотрим! Теперь она постарается его побыстрее отправить на тот свет. Он был великий писатель, но во всем, что касается жизни, оставался полным идиотом!

На этом мы покончили с милейшим Бони.

Когда в 1970 году Ремарка не стало, Дитрих провозгласила:

— Разве я ошиблась? Этой кошмарной женщине, конечно, потребовалось несколько лет, но чего хотела, она все-таки добилась! Теперь Годдар богата, как Крез, но пусть поскорее подохнет среди всей своей роскоши!

Потом моя мать ушла к себе в комнату оплакивать покойного, как и положено законной вдове. Она абсолютно искренне ею себя считала.

Вышел в свет шедевр Хемингуэя «Старик и море», и Дитрих, страстно влюбившаяся в роман еще в ту пору, когда автор прислал ей первые гранки, принялась играть роль гордой жены, всегда знавшей, что муж ее еще более велик и гениален, чем полагали те, кому не дано было завидное право познать мир его души.

Благодаря Юлу, я приняла участие в работе фонда, посвятившего себя замечательному делу — поддержке Общества по борьбе с церебральным параличом. Весной 1953 года Джон Ринглинг Норт обеспечил этой благотворительной организации возможность открыть цирк на Мэдисон-Сквер-Гарден, и многие ведущие американские актеры добровольно предложили цирку свои услуги. Они были готовы выполнять любую работу — от уборки манежа за слонами до полетов под куполом. Все действовали совершенно бескорыстно; всех объединила общая цель — собрать деньги для детей, пораженных тяжелейшей и мучительной болезнью. Мать моя никогда не участвовала в благотворительных акциях. Ни разу в жизни не слышала я, чтобы она сделала пожертвование в пользу хоть какого-нибудь филантропического общества; тем не менее, молва о ее безграничном милосердии давно разнеслась по свету. То был еще один миф о Дитрих, который никому не пришло в голову опровергнуть. Это правда — она могла быть чрезвычайно великодушна, но только при условии, что великодушие принесет ей определенную выгоду. Она дарила меховые манто горничным, и тех захлестывали волны такой благодарности, что они не решались уйти от нее, как бы она к ним ни относилась. Она не жалела денег для счетов докторов из больниц, где лечились дети, жены и мужья людей, бывших у нее в услужении, счетов знакомых и друзей, тоже плативших ей за это неизбывной признательностью, которая, она знала, заставит их держать язык за зубами, никому не проболтаться о секретах своей благодетельницы, обяжет жить в вечной готовности совершить ради нее все, что потребуется. Дитрих была рада помочь любому.

Она использовала свои деньги, свою энергию, свое время, свою славу, — но только не ради абстрактной «организованной» филантропии. Моя мать требовала, чтобы о ее даяниях знали вполне конкретные получатели, — в этом случае она могла управлять людьми, играя на их благодарности. Всю свою жизнь я выслушивала ее жалобы на тех, кому она помогла, а они не отплатили ей за помощь так, как она рассчитывала. Выглядело это обычно примерно следующим образом:

— Дорогая, ты не поверишь! Да в такое и нельзя поверить. Эта прислуга, она мне объявила, вот буквально только что, что не может прийти в воскресенье! Потому что, видишь ли, «это Пасха», и она должна провести ее со своим ребенком! А помнишь, как два года назад она мне все рассказала про этого своего ребенка? Как он хромал, и как я обзванивала всех докторов? Помнишь, они сказали, что ему нужен особый ботинок? И я его немедленно заказала, и она благодарила, целовала мои руки и плакала? И после всего этого она теперь не может прийти из-за дурацкого праздника с этим ее ребенком! Возмутительно! Видишь, каковы люди? Ты для них в лепешку разбиваешься, а они потом все равно делают то, что они хотят!

Эта формула распространялась на целые этнические группы.

— Ради них я отказалась от своей страны, от родного языка — и вот, пожалуйста, что я имею? В Йом-Кипур закрыты абсолютно все магазины!

На сей раз, зная, что церебральный паралич очень важная для Юла тема, я надеялась убедить свою мать тоже принять участие в нашей работе, особенно, если ей дадут роль в масштабах цирка уникальную, чтобы нашей звезде потом не пришлось делить успех с какой-нибудь другой знаменитостью. Мы предложили ей должность инспектора манежа. Она мгновенно согласилась и тотчас начала соображать насчет костюма. Задолго до наступления эры женских облегающих шорт Дитрих появилась на арене в крохотных бархатных штанишках, надетых поверх черных шелковых колготок. Туфли на высоченных каблуках, белый галстук, ярко-красный фрак, на голове маленькая блестящая шапочка, в руке хлыст, щелкающий в воздухе… Это была сенсация! «Вог» отдал целую страницу под цветную фотографию, где она красовалась в полном своем цирковом облачении, газеты, все до единой, объявили ее «звездой представления», а Общество по борьбе с церебральным параличом обрело гораздо более широкую известность, чем прежде. Если бы позже мисс Дитрих спросили, что такое церебральный паралич, она бы наверняка ответила:

— А, это когда я сочинила тот великолепный костюм инспектора манежа…

Эйзенхауэр выставил свою кандидатуру на пост президента, и злость моей матери по этому поводу не имела границ. Когда же его выбрали, она угрожала вернуть свой американский паспорт (правда, не орден Свободы).

— Трус несчастный! И он собирается руководить народом! Вся страна спятила! — С этими словами она отправилась звонить Хемингуэю.

Я подписала контракт, согласившись играть главную роль в том, что должно было стать первым цветным приключенческим телесериалом, снятым за пределами Соединенных Штатов. Мужу моему предложили должность художника-декоратора. Детей мы решили взять с собой. Мать рассвирепела. Однако главным местом съемок был Израиль, и она не смела прилюдно выражать свое негодование. В домашней обстановке скандал выглядел иначе: