Мария Рива - Моя мать Марлен Дитрих. Том 2

Во время этого кипения страстей моя мать заносит в дневник две фразы:

Был Кон — потолковали. Уехал в два часа ночи.

Через несколько дней следует новая запись:

Возобновились примерки на «Коламбии».

Дитрих не нуждалась в гангстерах, чтобы выполнить свою грязную работу. Однако она ужасно любила фантазировать на тему о том, как преступный мир, не жалея жизни, идет сражаться за нее, любила до такой степени, что состряпала кучу сценариев, изображавших ее жертвой несправедливости, спасают которую исключительно персонажи типа «возлюбленного Дороти ди Фрассо» или «Друзей Багси Сигела». С присущей ей изобретательностью она расцвечивала свои сюжеты фантастическими подробностями.

Общий замысел платья с блестками, отлично послужившего моей матери в «армейские дни», ввергавшего в неистовство всех этих бабников, этих обожавших ее Джи Ай, они с модельером признали годным и для новых времен. На сей раз наряд должен был привести в состояние экстаза штатскую публику, уплатившую несметные деньги за право им полюбоваться.

Сначала они с Жаном Луи сконструировали основу из «суфле» — легчайшей ткани, выкрашенной в цвет кожи Дитрих. Потом от шеи до пят окутали мою мать тем же прозрачным материалом, повторяя линии основы, плотно облегавшей тело. Только потом могла начаться работа по приукрашиванию того, что и так уже было прекрасно.

Актерскому пути Дитрих сопутствовала целая коллекция произведений искусства подобного рода. Каждое платье стоило тысячи долларов и, что более важно, на него уходили тысячи часов работы. Сотни людей не жалели труда в стремлении достичь совершенства. Каждую бусинку, каждую блестку рукой прикладывали к стратегически важной точке, чтобы создать замысловатый узор, потом пришивали каждую по отдельности и тут же дрожащими пальцами выпарывали из нежной ткани, переносили, снова возвращали на прежнее место… И так раз по пятнадцать. Тысячи тысяч бусинок и блесток были уложены и пришиты с фантастическим тщанием, пока наконец Дитрих не увидела в зеркале то, что, по ее замыслу, должна была увидеть аудитория: гордую женщину несравненной красоты с идеальным телом, «формально» облаченную в одежды, но глазом воспринимаемую как обнаженная и остающуюся при этом незапятнанной богиней.

Каждый раз, гастролируя в Лас-Вегасе, Дитрих рвалась к новым эффектам в надежде опять и опять пережить тот ошеломляющий миг, когда публика, впервые увидев ее, задыхается от изумления. И всегда добивалась своего. Год за годом она сверкала на сцене в золотом, в белом, в черном стеклярусе, в расшитом блестками, горным хрусталем, в хрустальных подвесках и шариках, в разноцветной бахроме, волочила за собой потоки перьев, укутывалась в огромные шали из лис, устанавливала поблизости от рампы специальные приборы, схожие с вентиляторами, чтобы они раздували бесчисленные шифоновые складки, и она стояла перед зрителями такая же открытая миру, такая же величественная, как ее любимая статуя Ники Самофракийской.

Фокус с ветром Дитрих успела испробовать в «Саду Аллаха»; в шифоновую шаль, по низу обшитую несколькими метрами лисьего меха, заворачивалась на съемках «Желания»; даже воротник и рукава снискавшего заслуженную славу манто из лебяжьего пуха тотчас приводили на память лебяжий жакет, который был на ней в «Императрице». Убеждена: моя мать никогда не сознавала, что повторяется, что черпает идеи своих нарядов из прошлого. Кроме того, все эти вещи и во второй раз производили неотразимое впечатление, не было поэтому ни малейшей нужды обращать ее внимание на «самозаимствования».

К тому времени, когда Дитрих придумала два своих шедевра, переливчатое платье из черного стекляруса (мы его окрестили «угрем»: казалось, что в нем она не идет, а плывет, рассекая чистую светлую воду) и шубу из лебяжьего пуха с конусообразным, почти трехметровым шлейфом, ради которого, по слухам, две тысячи лебедей пожертвовали своими грудками — разумеется, добровольно! — она уже переросла Лас-Вегас и теперь давала концерты в настоящих театрах.

В пятьдесят четвертом (шел ее второй год в Лас-Вегасе) она мастерски переодевалась, в один миг меняя свои замысловатые платья на фрак, и получала взамен не только радость от зрительского восхищения этой метаморфозой. Она обрела и возможность петь песни, где слова, по ее ощущению, требовали присутствия мужского начала. Конечно, большинство песен, написанных для мужчин, могли петь женщины, просто заменив «ее» на «его», однако мать моя вообще придерживалась убеждения, что одни только «мужские» песни достойны исполнения на сцене. Поскольку мужчины, вообще, имеют многие преимущества, полагала она, у них есть законное право петь о любви и ее разочарованиях. Женщины же, такие непредсказуемые, склонны к гипертрофии чувств и, стало быть, певицы могут быстро наскучить публике своими шумными любовными переживаниями. Дитрих, целые дни напролет сидевшая у телефона, умирая от страсти к своему женатому любовнику и одновременно от тоски по «Французу», всей душой верила, что на нее не распространяются собственные претензии к слабому полу. Она вовсе не притворялась!

Я начала подбирать ей «материал», выстраивая концерты, идя по пути усиления эмоционального накала песен, чтобы имелся сценарий, с которым моей матери будет легко управляться, внутри которого она почувствует себя свободно и удобно. Вступительная часть ее шоу не вызывала беспокойства. «Очарование и секс», — то и другое видно было глазом и слышалось в пении. Это сочеталось с непременными номерами Дитрих — песнями из фильмов, знакомыми по пластинкам: «Посмотрим же, что выйдет у ребят из задней комнаты…», «Ленивее девчонки не сыщешь в городке», «Джонни» и всем остальным. Аплодисменты окрыляли ее. Она уходила со сцены, чтобы сбросить с плеч свое экстравагантное манто (в более поздние годы этот момент использовался еще и для другого — она запивала болеутоляющее шампанским или виски), а потом снова возникала на сцене в одном платье — божественная хрупкость! — и пела песни, где звучала трагическая тема. Чем-чем, а Weltschmerz’eм [16] Weltschmerz — мировая скорбь (нем). Дитрих умела заразить слушателей. Песни этого рода были для нее труднее всего, но когда удавалось не опошлить их плаксивостью, жалостью к себе, она становилась поистине бесподобна. «Уйди от моего окна», «Когда мир был молод», «Лили Марлен» и, конечно, «Куда девались все цветы?» Она часто ссорилась со мной, отвергая мой выбор; особенно бурные прения были у нас по поводу «Цветов». Она категорически отказывалась петь эту песню:

— Сплошные тудл, тудл, тудл — про то, куда исчезли цветочки… И конца нет! Да это только хорошо, когда девушки их срывают!