Витторио Страда - Самокритический автопортрет

Завершая тему «московских путешествий» в советский период, Веэс вспоминает поездку 1989, когда его официально пригласил Союз писателей. Такого он никогда не смог бы и вообразить. Если вспомнить, что всего тремя годами раньше ему отказали в визе, которую не давали с 1968 года, это приглашение явилось признаком изменений, наступивших в «Стране советов» накануне ее краха. Парадокс состоял в том, что в тот момент во главе Союза писателей стоял Владимир Карпов, бывший военный, который совсем бы не оскорбился, даже наоборот, назови его кто-нибудь сталинистом (его последняя книга «Генералиссимус», посвященная Сталину, вызвала некоторый скандал), но Веэс, как «светский человек», в определенных обстоятельствах умеющий подняться выше кое-каких расхождений, благодарен Карпову за его гостеприимство (в его честь даже устроили обед в Каминном зале дома литераторов!), а также за возможность после стольких лет поездить по Советскому Союзу.

Как говорится, «тут и сказке конец». Скоро конец наступил и Советскому Союзу. Для Веэс это стало причиной и радости, и боли. Радости за освобождение от режима и идеологии - порочных с самого начала, от самых основ и принесших неисчислимые бедствия, и боли - за то, как это произошло и за последствия, жертвами которых оказались многие из тех, кто пострадал от прежнего режима. Здесь открывается широчайшее поле для анализа, которого Веэс, ограничиваясь личными воспоминаниями, даже не коснется.

В заключение «общественной», но, как всегда и личной части его «автопортрета», надо сказать о четырех годах, с 1992 по 1996, которые он провел в Москве в качестве директора Итальянского института культуры. Своим назначением на такой важный пост он обязан тогдашнему министру иностранных дел Италии Джанни де Микелису, а затем его преемнику Нино Андреатте 49 , продлившему его назначение. Вернуться в новую Россию, жить в ней, ездить туда, где он никогда не бывал, явилось для Веэса исключительным опытом, между прочим, позволившим ему убедиться, что вся его деятельность, вся проделанная за десятилетия работа не была бесполезной, и не потому, чтобы он самонадеянно думал, что содействовал, разве что минимально, происшедшим переменам, а потому, что эта деятельность обеспечила ему уникальную для иностранца «популярность» не только в среде интеллигенции, где у него было много друзей, но и в широком кругу политиков. Помимо исполнения официальных обязанностей директора Итальянского института культуры ему приходилось делать не совсем ординарную работу из-за скудости средств и ограниченности штата. В последние два года директорства Веэса весь Институт состоял из него самого и его секретаря Тани, отличной сотрудницы. Веэс без похвальбы и с иронией говорил: «L'instirut c'est moi». Многое основывалось на его участии в российских культурных инициативах (конференции, публикации). Но и с учетом всех объективных ограничений Веэс знает, что не оставил о себе дурной памяти.

Из всех поездок по России, совершенных им во время его второго здесь пребывания, самое яркое воспоминание оставило у него «открытие Сибири»: Бурятии, Якутии и бассейна Енисея. Впечатлений хватило бы на целую книгу. Больше всего ему запомнилось что-то вроде языческого крещения в Байкале с его когда-то сказочно прозрачной водой, а теперь уже не такой чистой из-за некоторых расположенных на его берегах производств (в тех краях, между прочим, находится малая родина Клары, родившейся и выросшей на далеком золотом прииске, где ее отец работал главным механиком). Новые друзья буряты однажды пригласили Веэса в «русскую баню», очень далекую по комфорту от сауны, в которой Веэс побывал в Хельсинки. Это был сарай в тайге на берегу Байкала: на раскаленные камни посередине лили не только воду, но и пиво, вызывавшее пьянящий пар. Выходя из бани, надо было нырять в ледяную осеннюю байкальскую воду. Здравый смысл должен был подсказать Веэсу, что лучше было отказаться, но искушение было велико, и он нагишом, как и его сибирские друзья-крепыши, прошел через испытание, трижды погрузившись в студеные волны моря-озера после стольких же поджариваний в раскаленном пару русской бани, -и все это перемежалось веселыми воздаяниями Бахусу. Веэс остался в живых и с еще большей радостью принял участие в последовавшем пире, теперь уже наравне с друзьями-«аборигенами». В Якутии даже при пятидесятиградусном морозе он не чувствовал для себя никакого неудобства, и в Якутске приняли его очень сердечно.

Перебирая в памяти прошлое, Веэс отдает себе отчет, что не все там получилось, не только в общественной, но и личной сфере. Например, по недостатку времени он мало бывал со своими детьми, но это частично компенсировалось силой его любви к ним. Их с женой отношения строились на совместной увлеченной работе в соответствии с их общими основополагающими принципами и взаимном перевоспитании. Веэс, вынужденно или случайно ставший университетским профессором, считает, что делал свою работу не хуже тех, кто, не как он, пришел к преподаванию вполне традиционным путем, и ему приятно, что среди его дипломников (Веэс избегает и не любит слова «ученики», поскольку вовсе не считает себя «учителем») немало тех, кто благодаря собственным способностям утвердил себя на преподавательском поприще. Сегодня Веэс считает, что университет, который он без сожаления оставил не так давно, деградировал и обюрократился, в сравнении с университетом, который он знал в свои студенческие годы, а потом в период своего профессорства. И это действительно коллективная вина политиков, профсоюзов и многих тех, кто там учится и работает.

Его преподавательская деятельность в конце несколько омрачила бесчестность его коллег, несправедливо обвинивших его в подтасовке результатов конкурса, который он возглавлял. Все разрешилось наилучшим для Веэса образом: признанием несостоятельности обвинения (что было видно с самого начала), но это удовольствие стоило ему времени и денег и, если угодно, компенсировалось знакомством с новым миром, миром правосудия, который показался ему монструозным из-за невероятной растянутости некоторых процедур и удивительной тупости некоторых судей, хотя в конце концов истина восторжествовала.

Что касается России, больше для него не закрытой, то она для Веэса всегда будет дружественной землей, и «родиной», хотя она не похожа на Россию его надежд: в ней царят несправедливость, насилие, произвол, и она далека от подлинной демократии, в полном угроз мире, с присущей ему нестабильностью. Это делает устаревшими политические понятия «левого» и «правого», а других, адекватных не найдено: «консервативный реформизм», «социальный либерализм», «светское христианство», «скептический рационализм» -только оксюмороны, посредством которых Веэс пытается выразить собственные позиции. В свете этих критериев он считает фактом безусловно позитивным освобождение России и других стран от коммунистического «старого режима», какой бы ценой за это ни было заплачено, так как повернуло эту часть Европы лицом к действительности, выведя ее за пределы лжи, возведенной в систему, и какой бы тяжкой ни была эта действительность и как бы ни давили три четверти века провальной и преступной тоталитарной власти. Новая Россия внутри огромного мира, который в свою очередь пребывает в состоянии постоянного изменения, открывает Веэсу как историку новые исследовательские горизонты. При этом он с удовольствием констатирует, что работа, проделанная им в последние десятилетия не «устарела» и находится в согласии с новыми тенденциями в россиеведении, которое Веэс никогда не ограничивал национальным измерением, а видел в европейском контексте.