Алексей Шеметов - Искупление: Повесть о Петре Кропоткине

Но прошел день, прошел второй, а никто от уездного исполкома в олсуфьевском доме не появлялся. Прибыли латышские стрелки. Прямо с вокзала выехали в Рогачево. Вскоре оттуда были привезены тела погибших во время бунта красноармейцев.

Красноармейцев хоронили в центре города, в сосновом сквере. Вся площадь, жаркая, солнечная, была забита народом. Петр Алексеевич и Софья Григорьевна не могли протиснуться к могиле, куда только что пронесли на плечах шесть красных гробов.

От сквера доносилась речь председателя уисполкома, стоявшего в матросской блузе на каком-то возвышении. Голос его звучал громко и грозно:

— Смерть врагам революции! Рогачевские буржуи подняли бунт против Советской власти. Мятежники готовились к восстанию. Собор своего села они превратили в крепость. На колокольне они запасли много винтовок и обрезов, затащили туда даже пулемет. Мятеж подавлен, контрреволюционеры разоружены и арестованы, а главари по решению чрезвычайной комиссии расстреляны в Рогачеве у пожарного сарая. Так будет со всеми врагами революции. Кто поднимет оружие на Советскую власть, погибнет от оружия сам. Ни буржуям, ни помещикам, ни графам, ни князьям не вернуть прошлого, не вернуть награбленного ими богатства…

— Слышишь, князь? — спросила Софья Григорьевна. — Тебе не вернуть награбленного богатства. Наверное, этот человек в матроске и предлагал выселить нас. Надо все-таки объяснить ему, что от княжества ты отказался еще в юности.

— Да? — нехорошо усмехнулся Петр Алексеевич. — Может быть, сейчас, у раскрытой братской могилы, и объясниться?

— Зачем же так язвить?

Это была уже их ссора.

Они возвращались с похорон не в духе, печальные, расстроенные, утомленные жарой и теснотой толпы.

В саду их встретила Марья Филипповна, поспешно выбежавшая из дома.

— Хозяин приехал, — сказала она, — ждет вас, привез всякой всячины, сам и стол накрыл. — В стеклянной крыльцовой террасе она попридержала Петра Алексеевича. — Хоть бы он поскорее уехал, а то опять вам неприятность.

— Голубушка, мне незачем скрывать свои знакомства, — сказал Петр Алексеевич. — Я живу и буду жить совершенно открыто.

В столовой был накрыт стол — две бутылки мадеры, ветчина, красная рыба, фрукты. И целая горка нарезанного белого хлеба!

— Он там, — сказала шепотом Марья Филипповна, показав на закрытую дверь гостиной, — Вздремнул, кажется.

Но тут дверь распахнулась, и в столовую вошел хозяин в оранжевом шелковом халате.

— Мир дому сему. — Олсуфьев поцеловал руку Софье Григорьевне, слегка обнял Петра Алексеевича. — Прошу к столу. Я спешу. Вот-вот за мной подкатит коляска из Обольяново. Известил телеграммой. Решил еще раз побывать в именье. Попрощаться. Переезжаю в Киев.

— Но там же немцы, — сказал Петр Алексеевич.

— А что, разве они хуже большевиков? — Олсуфьев налил в бокалы вина. — Лучше немцы, чем комиссары. Кстати, поклон вам от князя Евгения Трубецкого. Он уезжает в Добровольческую армию. За ваше благополучие, уважаемые социалисты… Что, в уезде тоже гражданская война?

— Да, в Рогачеве был мятеж.

— Нет, не удержаться Советской власти. К зиме поднимется вся деревенская Русь. Разверстка поднимет. Большевикам в России не царствовать. Никакого социализма вы не дождетесь, Петр Алексеевич. Русский народ его не примет. Наш народ рожден для монархии. Демократия ему чужда по его природе. Любую демократию какой-нибудь диктатор легко превратит в единовластие. Если французы это позволили, то русские — поготово. Русский человек шагу не может ступить без указания свыше. А уж ваш безгосударственный социализм, Петр Алексеевич, тотчас же обратился бы в хаос.

— Дмитрий Адамович, вы ведь спешите, не будем затевать затяжную дискуссию.

— Не будем, Петр Алексеевич. Я слишком вас уважаю, чтоб грубо вторгаться в ваши убеждения. Угощайтесь, угощайтесь, дорогие. Оробели, что ли? Вижу, вы тут голодаете. В кухонном шкафу — шаром покати. Москва тоже голодна. Но еще не все запасы выгребли большевики… Дом этот еще не конфискован?

— Пока не извещают нас, — сказала Софья Григорьевна.

— Вас не тронут. Дочь ваша на днях была в Совнаркоме. Говорила, кажется, с управляющим делами.

— Не утерпела все-таки, — качнул головой Петр Алексеевич.

Софья Григорьевна улыбнулась.

— Это же Саша! — сказала она. — Надо с вами рассчитаться, Дмитрий Адамович. За мебель, за корову.

— А, это все равно пропало бы, — отмахнулся Олсуфьев. — Я больше сюда не приеду. Именье, конечно, конфискуют. Не желаете ли побывать в Обольянове? Давайте прокатимся. К вечеру вас привезут сюда. Проедемся?

— Мы плохо себя чувствуем, — сказал Петр Алексеевич, — такая жара.

— Не хотите, значит. А напрасно. Обольяново — живописнейший уголок русской земли. Очаровательный, благотворный. Лев Николаевич, бывало, не раз приезжал лечить душевные раны. Покидал Москву и приезжал отдохнуть от борьбы с Софьей Андреевной. — Олсуфьев сходил в гостиную, принес коробку с сигарами, протянул ее Кропоткину.

— Спасибо, я уж лет десять не курю, — сказал Петр Алексеевич.

— Да, прекрасное было время, — продолжал Олсуфьев, закурив. — Эх, Обольяново, Обольяново! Запустела наша чудная обитель. Лев Николаевич сразу там духовно выздоравливал. Хорошо ему работалось у нас. За неделю однажды написал половину повести. «Ходите в свете, пока есть свет»… И вот уж нет этого света. Есть ад. Всероссийский ад.

В столовую вошла Марья Филипповна.

— Прибыла коляска, Дмитрий Адамович, — сказала она.

Олсуфьев встал.

— Прошу прощения, дорогие мои постояльцы. Вынужден вас оставить.

Он поспешил в гостиную и вскоре вышел оттуда в сюртуке и шляпе, с большим саквояжем.

— Прощайте, Петр Алексеевич. Прощайте, Софья Григорьевна. Теперь уж навсегда.

— Позвольте с вами расплатиться, — сказала Софья Григорьевна.

— А, что там…

— Нет-нет, я расплачусь. Присядьте, прикиньте, сколько мы должны уплатить.

Олсуфьев сел к столу, не сняв шляпы.

— Хорошо, подсчитаю, раз уж вы настаиваете на расчете. Что тут остается? Ну, мебель и вся посуда. Сколько это теперь стоит? Скажем, тысячи три. Рояль — две тысячи. Вы ведь музицируете, Петр Алексеевич. Пожалуйста, играйте. Что еще?

— Корова и телочка.

— Три тысячи.

— Несгораемый денежный шкаф. Может быть, вы его сейчас увезете? Нам он не нужен.

— И мне теперь не нужен. Дайте, пожалуйста, бумаги. Напишу расписку.

Софья Григорьевна тотчас принесла лист бумаги, чернила и перо. Олсуфьев торопливо начеркал расписку.

— Пожалуйста, Софья Григорьевна. За все — двенадцать тысяч семьсот рублей. Не дорого?

— Что вы, Дмитрий Адамович! При теперешней дороговизне это просто подарок.

Она принесла из своей комнаты целую кучу денежных пачек и положила их на стол. Олсуфьев смел деньги в саквояж.