Алексей Шеметов - Искупление: Повесть о Петре Кропоткине

Он уехал. Петр Алексеевич остался сконфуженным и недовольным этим барским визитом, разговором, щедрым угощением в голодное время, покупкой имущества у человека, убегающего к немцам, в гетманский Киев. А Софья Григорьевна, узнав о Сашином посещении Бонч-Бруевича и убедившись, что выселение теперь не грозит, была очень довольна и визитом, и дешевым приобретением добротного имущества, но она, хорошо зная мужа, стыдилась выказать свое довольство, однако он видел ее насквозь. И они натянуто молчали. Никогда еще не бывало между ними такого душевного разлада. Петр Алексеевич ушел в кабинет и лег на диван, чувствуя себя усталым, разбитым. На душе у него было мутно. Русское дворянство разбегается, думал он. Одни — к немцам в Киев, другие в Добровольческую армию, к Деникину, Краснову. Неужели Трубецкой, философ, не мог подняться выше классовых интересов? Не мог. Дом его конфисковали. Самого оставили в трех комнатах, но эта снисходительность, наверное, его шокировала. А ведь вел он себя лояльно, говорил осторожно. Вот кого надо бояться, товарищи исполкомовцы, — того, кто помалкивает, хитрит. А вы подозреваете в чем-то бывшего князя Кропоткина. Кропоткину незачем таиться. Кто искренне болеет за судьбу родины, тот говорит открыто, не скрывая своих мыслей, если они и расходятся со взглядами руководителей. Молчание — порок общества, ведущий к его застою… Да, разбегаются русские дворяне. Бегут от революции. А в прошлом веке, в семидесятых годах, молодое поколение шло в революционные кружки и общества. Шло, конечно, не все дворянское поколение, а те, чьи души пронзила совесть, кого охватила жажда искупления — искупления многовековой вины их тунеядствовавших предков. «Чайковцы» в большинстве своем были дворяне. Но с какой искренностью они отдавались революционному делу! Душевная чистота, истинное бескорыстие, готовность к самопожертвованию — вот чем жило все юное общество, эта дружная веселая община, противопоставившая себя мрачной нечаевщине. Дорогие друзья, братья, самоотверженные сестры, где вы? Отзовитесь. Нет, они не могут откликнуться. Соня Перовская повешена. Миша Куприянов, гениальный юнец, умер в Петропавловской крепости. Анатолий Сердюков, кому Клеменц предрекал судьбу великого революционера, сошел в тюрьме с ума и, высланный в Тверь под надзор, застрелился. Сергей Синегуб, голубоглазый красавец, революционный поэт, отбыл девять лет каторги и умер на поселении. Лариса Чемоданова, освобожденная им от домашнего заключения, стала его женой и повсюду добровольно следовала за мужем. Николай Чарушин тоже прошел по долгим годам каторги и поселения вместе с Анной Кувшинской, обвенчавшейся с ним в тюрьме. Где они теперь? Живы ли? Сергей Кравчинский, бесстрашный богатырь, революционный воин, повстанец, совершивший столько героических подвигов, написавший такие жаркие книги, был приговорен за участие в вооруженном восстании итальянских крестьян к смертной казни, но, амнистированный, нелепо погиб много лет спустя в Лондоне, попав под поезд. Его друг, артиллерист-поручик Рогачев, силач, разгибавший подковы и державший двухпудовые гири в вытянутых руках, умер на каторге. На каторге погиб и Орест Эдуардович Веймар, твой спаситель, друг многих тайных кружков, так и не вступавший ни в какую организацию, чтобы всегда оставаться абсолютно свободным. Его осудили за участие в покушениях, в которых он не участвовал. Револьверы, долго лежавшие в его кабинете на зеленом сукне, в конце концов попали в «решительные руки». Один оказался в руках Соловьева, и тот стрелял из него в Александра Второго. Купленный доктором вороной Варвар, умчавший тебя из тюрьмы Николаевского госпиталя, умчал через два года и Сергея Кравчинского, заколовшего кинжалом шефа жандармов Мезенцева. Кравчинский скрылся, а доктора Веймара упекли на каторгу, откуда он не вернулся. Сергей несколько раз уходил от прямой смерти, а погиб совершенно случайно. Из всех «чайковцев» только его одного пришлось хоронить, остальные гибли вдалеке. Нет, в Петербурге всем обществом хоронили Веру Корнилову, умершую от чахотки. Где ее сестры? Любы, говорят, нет в живых. Многих нет. Нет Дмитрия Клеменца, смешного, добрейшего Митеньки. Этот скрылся от следствия и Большого процесса. Полгода бродил с Сергеем по деревням, потом — Европа, сотрудничество в журналах «Вперед» и «Община». Вернувшись в Россию, редактировал «Землю и волю», за что и сослали в Сибирь. Полтора десятка лет путешествовал по Сибири и Центральной Азии как геолог и археолог. Завершил свою жизнь в Петербурге этнографом и антропологом. Три года не дожил до революции. Как бы он ее принял? Как бы ее приняли другие «чайковцы», если бы дожили? Чайковский, имя которого почему-то привилось обществу, февральскую принял, а от большевистской Октябрьской сбежал. Возглавил ныне в Архангельске контрреволюционное правительство. Каков зигзаг! Он вообще жил зигзагами, покладистый, всегда улыбчивый Николай Васильевич. От народничества кинулся в «богочеловечество», в Лондоне увлекся «Фондом Вольной русской прессы», потом примкнул к эсерам, потом отошел от всякой политики, а теперь с врагами. Во вражеский стан перебежал и Лев Тихомиров. В этом всегда боролись два совершенно противоположных чувства — жажда опасности и страх. Пропагандист, затем народоволец, член Исполнительного комитета, он полтора десятилетия жил под угрозой гибели и в конце концов не выдержал: спустя семь лет после казни главных народовольцев, будучи за границей, подал царю прошение о помиловании. Раскаялся. Вернувшись в Россию, объединился с Катковым и стал журналистом-монархистом. Что может быть вероломнее?

В кабинет вошла Софья Григорьевна, бледная, встревоженная.

— Телеграмма от Екатерины Николаевны, — сказала она, подавая синюю бумажку.

Петр Алексеевич вскочил с дивана, прочел телеграмму.

— Этого и следовало ожидать, — сказал он. — Конфискация была неизбежна.

— Бедная Катя! — вздохнула Софья Григорьевна. — Имущество конфисковано, семья разрушилась. Одиночество. Почему она не заехала к нам? Прямо в свою Борисовку. Конфискуют же и этот ее хутор.

— Не хутор ей нужен. Там ее кружевная артель. Все-таки дело. Я ее понимаю, хочет успокоиться в работе.

— Здесь бы лучше успокоилась. У нее ведь нет более близких людей, чем мы. И вот не заехала. Прямо в Рязанскую губернию. Нет, я напишу ей, пускай немедленно едет сюда.

— Не поедет. Зачем? Поплакать на груди? Катя не такова.

— Нет, я дам ей телеграмму, позову.

— Хорошо, Соня, позови. Может быть, и приедет.

Софья Григорьевна вышла. Он остался наедине с Катей. Он видел ее совершенно явственно, видел такой, какой она в прошлом году встретила его, возвратившегося в Россию, на станции Белоостров. Только тогда она вся сияла, радуясь долгожданной встрече, а сейчас предстала печальной. Ну что, Каточек, что, милая, тебе тяжело? Конфисковали имущество? Черт с ним, с этим имуществом. Разрыв с дочерью и сыном — это пострашнее. Осталась под старость одна. Ни детей, ни близких друзей. Да, неладно сложилась твоя жизнь. Когда-то думалось, что ты пойдешь по пути Сони Перовской, по пути девушек, отдавших жизнь революции. Нет, тебе выпала иная судьба. Дядя возбудил твою мысль и душу сказками Вагнера и «Эгмонтом», но к тому времени, когда нужно было помочь тебе выбрать дорогу, он оказался на чужбине.