Алексей Шеметов - Искупление: Повесть о Петре Кропоткине

— Не надо было ездить, — сказала она. — Ладно, дорогой, успокойся. Не вмешивайся, пиши «Этику».

Назавтра он весь день сновал по комнатам в раздумье, не в состоянии сесть за работу. После ясных морозных дней опять надвинулась мокрая хмарь, за окнами серели низкие тучи, сад тонул в нежно-дождевом сумраке. В доме было холодно и неприютно. Затопить камин или печь нечем. Марья Филипповна дежурит на рынке, ждет, не привезет ли кто дров или сена, но едва ли чего-нибудь дождется.

— Без тебя, Петруша, тут у нас произошло столкновение с комбедом, — говорит Софья Григорьевна, кутаясь в белую пуховую шаль. — Хотела телку отдать на прокорм в деревню. Марья Филипповна погнала, а на дороге ее встретил председатель комбеда и вернул. Продавать, спрашивает, погнали? Не имеете права без разрешения исполкома. Я позвонила в комбед, позвонила в исполком, поругалась — никакого толку. Что за надзор? Видно, подозревают нас в какой-то тайной связи с Олсуфьевым. И не нравится им наша дружба с кооператорами.

— Не понимаю, почему кооператоров-то притесняют?

— Потому что у них довольно крепкое хозяйство. — Софья Григорьевна вдруг бросилась к окну. — Господи, дрова! Марья Филипповна купила дров!

К бывшему каретному кирпичному сараю подъезжала телега, громоздко нагруженная березовыми поленьями. На возу сидел маленький мужичок в сермяжном зипуне.

— Бедняжка, он весь промок, — сказала Софья Григорьевна. — Как это ему вздумалось ехать на рынок в такую непогодь? Нужда, конечно, заставила. Спасибо тебе, добрый человек.

Через час была затоплена большая печь, стоящая в центре дома и обогревающая своими кафельными стенами все четыре комнаты. В гостиной к этой печи примыкал камин, и он тоже был затоплен. В доме сразу стало уютнее и веселее. Какая же это благодать — тепло!

Спустя два дня, когда дом хорошо прогрелся, приехали (точно этого тепла и ждали) гости — дочь Саша и ее муж Борис. Они привезли обитателям олсуфьевского дома охранную грамоту, выданную Совнаркомом по распоряжению Ленина.

«Занимаемый старым революционером Петром Алексеевичем Кропоткиным дом по Советской улице (бывшая Дворянская) не подлежит никаким реквизициям, ни уплотнению, и как имущество его, так и покой старого заслуженного революционера должны пользоваться исключительным покровительством Советских властей».

За вечерним застольным разговором, длившимся почти до полночи, Саша рассказала, что Совнарком послал Дмитровскому уисполкому бумагу, и в ней тоже распоряжение — не вмешиваться в жизнь старого революционера и оберегать его покой.

— Что это они старость мою выпячивают? — рассмеялся Петр Алексеевич. — И больно уж о покое моем заботятся. Не потому ли, чтоб я погрузился в этот покой и ни во что не вмешивался? А, Сашенька? Это ведь ты все хлопочешь. Не так ли?

— Нет, папа, я никого ни о чем не просила после того разговора с Бонч-Бруевичем, когда тебя хотели выселить из дома Трубецкого. Правда, еще два раза была у Владимира Дмитриевича, но без всякой просьбы. Он спрашивал, как вы тут обосновались, я рассказывала — вот и все. Никакой жалобы. Знаю ведь, как щепетилен мой папенька.

— А давно послано предписание нашим исполкомовцам? — спросила Софья Григорьевна.

— На днях. Наверное, уже получено.

— Ну довольно об этом, — сказал Петр Алексеевич. — Борис, сыграл бы что-нибудь. Я, как выехал из Москвы, с тех пор не слышал ни звука музыки. «Блютнер» стоит, а сесть за него некому.

— Что же сами-то не садитесь, Петр Алексеевич?

— Не тянет меня к инструменту. Постарел, должно быть. Да и время не то. Переживаем все наедине друг с другом. Спасибо, что навестили. Дом сразу ожил. Поиграй, дружок.

Перешли все из столовой в гостиную. Тут приветливо пылал камин. Петр Алексеевич сел к огню, стал слушать. И шуманские «Фантастические отрывки» (Борис знал, что играть) мгновенно унесли старика в Петербург, в город его молодости, в дом на Екатерининском канале, в квартиру, где он жил с братом Сашей и его женой Верой, к которой каждый вечер приходили ее сестры Людмила и Соня Лаврова, так любившие домашние концерты. Братья играли попеременно. И пели попеременно. Саша пел хуже, зато играл гораздо лучше. Как он понимал Шумана, как вдохновенно раскрывал его! Милый Саша, друг мой незаменимый, талантливейший ученый, философ, зачем ты наложил на себя руки? Расстались мы с тобой в тюремной комнате свиданий и больше не свиделись. Из-за меня ты попал в Сибирь. Втянулся в дело, в которое долго не верил, и на первых же шагах попал в капкан. Надо было научить тебя конспирации, такого открытого, бурно возмущающегося. Братец не смог подготовить тебя к тайному опасному делу. Прости, родной.

Саша заметила слезы в глазах отца, быстро подсела к нему, обняла, прижалась.

— Папочка, что с тобой?

— Вспомнил человека, имя кого ты носишь, доченька, — улыбнулся он, превозмогая грусть. — Ничего, не тревожься, милая. Борис, играй, играй. Что ты остановился?

Борис, чтобы развеять грусть Петра Алексеевича, сыграл «Марсельезу», завершив этим вечер.

Саша и Борис гостили целую неделю, и как раз в эти дни Петр Алексеевич переживал самую большую радость со времени его приезда в Россию: потерпела полное поражение империя, десятилетиями стоявшая чудовищным военным гигантом на пути европейского революционного движения и вот наконец рухнувшая под ударом революции. Восстал немецкий флот, восстали берлинские рабочие. Советская республика аннулировала Брестский договор.

— Величайшие события! — торжествовал Петр Алексеевич. — Зверь немецкой военщины ранен наповал, ранен смертельно. Человечество не позволит ему подняться, не допустит другой мировой войны. Не должно допустить. Европа вздохнет теперь свободнее, особенно Франция.

О падении Германской империи, о возможностях европейской революции, о любимой им революционной Франции Петр Алексеевич говорил без умолку, выходя из кабинета к семейному столу. Но вот гости уехали в Москву, и он опять остался наедине с Софьей Григорьевной.

Однако не успел он остыть от разговоров с Сашей и Борисом, как приехала Вера Фигнер — ближайший и любимейший друг. С Верочкой, снежно-седой, но удивительно молодой душой, он мог говорить сутки напролет. Они вспоминали прошлое и размышляли о судьбах былых товарищей. Она знала друзей его революционной молодости, избежавших Большого процесса и вернувшихся к народническому делу. Она оставила Цюрихский университет и возвратилась в Россию за шесть месяцев до его побега. Натансон «выманил» Фигнер из Швейцарии, а Кропоткина проводил за границу. Кропоткина захватила волна европейского революционного анархизма, а Фигнер кинулась в русское народничество. От пропагандистской работы в деревне она потом перешла к прямой борьбе с правительством и царем. Двадцать лет просидела в одиночной камере Шлиссельбургской крепости. В девятьсот шестом году выехала за границу и встретилась с человеком, о знаменитом побеге которого в России ходили легенды, одна другой фантастичнее.