Алексей Шеметов - Искупление: Повесть о Петре Кропоткине

Сердце, однако, больше не давало о себе знать, и Петр Алексеевич опять обрел надежду на завершение своего труда, а наставление все-таки продолжал понемногу писать.

В конце апреля пришло письмо от Бонч-Бруевича.

«Дорогой Петр Алексеевич,

Я слышал от тов. Мильнера, что Вы собираетесь приехать в Москву. Как бы это было хорошо! Владимир Ильич, который шлет Вам привет, говорил мне, что очень был бы рад с Вами повидаться. Если соберетесь в Москву, телеграфируйте, чтобы знать, когда Вы приедете, — мне тоже хотелось бы с Вами повидаться».

— А что, Соня, надо мне поехать, — сказал Петр Алексеевич.

— И я с тобой, — сказала Софья Григорьевна.

Они послали телеграмму в Москву. Бонч-Бруевич вскоре сообщил, что Владимир Ильич распорядился предоставить им отдельное купе в вагоне первого класса. И через три дня они ехали в Москву, как не езжали, кажется, даже в Европе. Поезд на станциях осаждали яростные толпы, как орды крепость. Петр Алексеевич смотрел в окно, болезненно морщился. «Стыдно сидеть вдвоем в таком купе, когда вон что творится, — говорил он. — Отрицатели власти, а едем под покровительством таковой». — «Дорогой мой, не будь слишком щепетильным, — успокаивала жена. — С такой щепетильностью не выживешь в нынешнем хаосе». — «Я не хочу никакой привилегии». — «Это не привилегия. Просто оберегают старика, чтоб живым привезти в Совнарком». — «Нет, я не могу. Приведу людей из другого вагона, хоть немного разряжу там тесноту. — Он вскочил и вышел в коридор. Но минут через пять вернулся один, разгневанный. — Это не кондуктор, а столб! Не прошибешь. Приказано, видишь ли, никого не впускать в купе. Вот она, власть. Ни шагу в сторону. Приказано — и все тут». — Он сел, насупился и до самой Москвы молчал. И не глядел в окно.

В Москве они остановились в Леонтьевском переулке, в маленькой, чистенькой квартире Раи Выдриной, близкой знакомой. Петр Алексеевич сразу известил по телефону Бонч-Бруевича, и тот сейчас же приехал повидаться с «дмитровским отшельником». Петр Алексеевич видел его год назад. За этот тяжелый год заметно постарел и сдал Владимир Дмитриевич. Глаза, прежде такие искристые, смотрели из-под очков устало. Бородка, раньше такая ухоженная, выглядела как-то растрепанно. Он расспросил Петра Алексеевича о его дмитровской жизни, о работе над «Этикой».

— Книга ваша просто необходима, — сказал он. — Сейчас такая сумятица в этических воззрениях. Многие блуждают, особенно те молодые революционеры, которые не успели хорошо ознакомиться с коммунистическими учениями. Появляются какие-то неонигилисты. Отвергают любовь, благородство, родственную привязанность. Это все, мол, старье. Замахиваются на искусство прошлого… Я знаю вашу «Взаимную помощь» и с нетерпением жду продолжение — «Этику». Пишите. Если есть трудности — поможем.

— Спасибо.

— Вам спасибо. Работаете, во многом нас поддерживаете, в отличие от ваших ложных идейных единомышленников. Владимир Ильич очень хочет с вами встретиться. Как вы?

— Да-да, мне надо с ним поговорить. Много времени не отниму. Знаю, как он занят. Слышал, он написал прекрасную книгу о государстве. Говорят, он ставит прогноз, что государственная власть в конце концов отомрет.

— Да, отомрет, пишет Ильич, — сказал Бонч-Бруевич. — Не отменится, а отомрет, — добавил он, не сказав, однако, что Ленин, критикуя анархическую отмену государства, довольно саркастически отозвался и о нем, о Кропоткине.

— Это огромный прогресс в марксистской мысли, — говорил Петр Алексеевич. — До такого интересного и определенного вывода никто из социал-демократов до сего времени не доходил. Владимир Ильич одним этим смелым раскрытием учения Маркса заслуживает самого глубокого уважения и внимания, и всемирный пролетариат никогда ему этого не забудет. Я рассматриваю Октябрьскую революцию как попытку довести до логического завершения Великую французскую с переходом к коммунизму и федерализму.

— Кстати, Владимир Ильич очень высоко ценит вашу «Великую Французскую революцию», — сказал Бонч-Бруевич. — Считает ее классическим исследованием, впервые вскрывшим роль народа в тогдашнем революционном движении. Настаивает издать ее стотысячным тиражом и бесплатно распространить по всем библиотекам. Но об этом он, вероятно, сам поговорит с вами. Я сообщу, когда он может вас принять. Позвоню.

Назавтра в четыре часа дня раздался телефонный звонок, слишком резкий и громкий. И послышался мягкий голос Бонч-Бруевича.

— Петр Алексеевич, Владимир Ильич примет вас в пять. В Кремле, в моей квартире. В четыре сорок к вам подъедет автомобиль.

Петр Алексеевич зашагал по комнате, волнуясь.

— Спокойнее, дорогой, — сказала Софья Григорьевна. — Не горячись там. Помни о своем сердце… Не горячись, не обостряй отношений.

В четыре сорок он вышел в Леонтьевский переулок, и как раз в эту минуту к дому подъехал старенький английский «роллс-ройс». Какая точность!

Автомобиль выехал из переулка, пронесся по Тверской, по Красной площади и подкатил к подъезду кремлевского здания.

На лестнице Петра Алексеевича встретил Бонч-Бруевич. Он провел его в коридор. И тут Кропоткин увидел Ленина. Владимир Ильич быстрыми и легкими шагами шел навстречу, радушно улыбаясь.

— Здравствуйте, дорогой Петр Алексеевич, здравствуйте!

— Очень рад вас видеть, Владимир Ильич, — сказал Петр Алексеевич.

Ленин взял его под руку и повел в квартиру.

— Мне так необходимо с вами поговорить, — говорил Петр Алексеевич. — Наши взгляды на ближайшее общественное устройство расходятся, но цели у нас одинаковы.

Владимир Ильич провел его в кабинет, посадил в кресло, сам сел на стул по другую сторону стола. Владимир Дмитриевич сел сбоку.

— Да, цели у нас одни, — продолжал Петр Алексеевич, — и то, что делаете вы и ваши товарищи во имя коммунизма, мне очень близко и радует мое стареющее сердце.

— Ну, раз цели одни, то нас уже многое сближает в нашей борьбе, — сказал Владимир Ильич с искренней радостью. — Конечно, к одной и той же цели можно идти разными путями, но я думаю, что и пути наши во многом должны бы сойтись.

— Да, должны были бы, — сказал Петр Алексеевич, — но вот вы оттесняете кооперативное движение, а я всей душой за кооперацию.

— И мы — за! — нетерпеливо воскликнул Владимир Ильич. — Но мы против той кооперации, в которой скрываются кулаки, купцы и вообще частный капитал. Мы хотим снять маску с ложной кооперации и дать возможность широчайшим массам населения вступить в действительную кооперацию.

— Да, я с вами согласен, — сказал Петр Алексеевич. — Если под личиной кооперации скрывается буржуазия, против такого явления надо бороться всеми силами. Но вот в Дмитрове преследуют кооператоров, ничего общего не имеющих с теми, о которых вы говорите. Происходит это потому, что местные власти, может быть вчерашние революционеры, успели обюрократиться, сейчас же превратились в чиновников.