Алексей Шеметов - Искупление: Повесть о Петре Кропоткине

Да, с Верой Петр Алексеевич мог говорить сутками, но она, зная, что он пишет книгу, завершающую труд всей его жизни, частенько гнала его от себя:

— Ладно, поболтали и довольно. Марш в свою нору!

И он, прирожденный артист, смешно съеживался и семенящей трусцой убегал в кабинет, точно дворовый мальчик, перепуганный сердитым приказанием барыни.

Приезд Веры Николаевны как бы открыл путь в Дмитров другим друзьям и знакомым Кропоткина. Кажется, ни на один из зимних дней олсуфьевский дом не оставался без какого-нибудь гостя или визитера. Приезжали товарищи по эмиграции и люди, познакомившиеся с Петром Алексеевичем в Петрограде и в Москве. Приезжали и просто пристрастные читатели его книг. Появлялись также корреспонденты, советские и даже иностранные, интересующиеся революцией и тем, как относится к ней всемирно известный теоретик анархического коммунизма.

В начале февраля приехал бывший военный министр Временного правительства Верховский, числившийся еще недавно в рядах врагов. Он нагрянул в час домашнего концерта: в гостиной пела русские песни артистка Евдокия Денисова (она познакомилась с Кропоткиным в Лондоне во время своих английских гастролей). Петр Алексеевич принял неожиданного посетителя в кабинете.

— Чем могу служить?

— Хочу с вами посоветоваться, Петр Алексеевич. Я недавно вышел из тюрьмы. Сидел не за то, что был военным министром. Я ушел в отставку за несколько дней до свержения правительства. Арестовали меня только в июне минувшего года за участие в эсеровском заговоре. Да, я состоял в эсеровской заговорческой организации. Но меня, военного, скрытая борьба не увлекала. И я сомневался, нужна ли эта борьба. Она тяготила меня. Я был на распутье. И знаете, арест принял даже с некоторым облегчением. Сказал себе: «Ныне отпущаеши». Дзержинский долго со мной говорил, потом предложил мне помочь строить Красную армию. Я, конечно, не мог тут же согласиться. В тюрьме много думал. Недавно дал согласие.

— Так о чем же вы хотите посоветоваться?

— Меня что-то смущает. Не то, что я, бывший офицер русской армии, поступаю в Красную армию, а то, что вступаю после тюрьмы. Не выглядит ли это так, что я спасаю свою личную жизнь?

— Почему вы решили поговорить об этом именно со мной?

— Я ведь тоже был камер-пажом, Петр Алексеевич. После кровавого события девятого января меня выгнали. За возмущение. Выгнали и заклеймили вашим именем. Я остался горд этим проклятием, потому что перед тем познакомился с одной из ваших книг на английском. А в тюрьме ныне прочел «Великую Французскую революцию». Знаете, она сильно меня встряхнула.

Петр Алексеевич внимательно всмотрелся в лицо Верховского, еще совсем молодое, с пушистыми офицерскими усиками.

— Я вас видел, кажется, на Государственном совещании. Вы были в военном мундире. Сидели в ложе. Да?

— Да, в ложе, только не в той, где сидели Корнилов и Каледин, не в императорской, а под ней. Я тогда командовал Московским округом и с Корниловым в сговоре не был.

— Да разве я вас подозреваю? — улыбнулся Петр Алексеевич.

— Я предупреждал Корнилова, когда он приехал на совещание. Вы, должно быть, знаете, как его встречали в Москве?

— Не видел, не имел чести.

— Встреча была прямо-таки царская. Оркестр, строй георгиевских кавалеров, рота юнкеров, рота женского батальона, толпа дам с цветами. Я задержал верховного на перроне, предложил вернуться в вагон и там сказал ему, что при малейшей попытке переворота дам приказ войскам Московского округа выступить против мятежа. После совещания я ездил в ставку и еще раз предупредил Корнилова. Предотвратить мятеж, однако, не удалось.

— Александр Иванович, пусть вас не смущает, что идете в Красную армию из тюрьмы, — сказал Петр Алексеевич. — Решение верное и честное. Что я мог бы посоветовать? Всеми силами и помыслами защищать революцию. Она и только она борется за великую мечту народа, за его свободу. — И он заговорил о том, какое значение имеет пролетарская революция для человечества, которое рано или поздно, но непременно придет к безгосударственному коммунистическому строю.

Верховский слушал его, смотрел на этого белого старца, чистого, светлого, душевно насквозь открытого, и думал, что и в самом деле, если бы все люди были такие, как он, можно было бы уже завтра упразднить государство.

Петр Алексеевич пригласил Александра Ивановича в гостиную, но тот вдруг заспешил, сказав, что должен успеть к поезду, отправляющемуся в Москву…

А через два дня Петр Алексеевич беседовал с человеком, приехавшим от Ленина, — работником Наркомата внешней торговли Мильнером.

— Владимир Ильич предлагает издать четыре тома ваших сочинений.

— Четыре тома? Весьма и весьма интересно. Что же он выбрал?

— «Великую Французскую революцию», «Записки революционера», «Поля, фабрики и мастерские» и… — Мильнер вынул из кармана записную книжку, — и «Взаимную помощь как фактор эволюции».

— Я рад, что Ленин находит нужным опубликовать эти вещи, но согласиться на предложение не могу. Издание-то государственное, а я «безгосударственник». Вот если бы нашлось кооперативное издательство.

— Не знаю, есть ли таковое… Петр Алексеевич, а не смогли бы вы приехать в Москву?

— Хочется. Мне надо посидеть в Румянцевской библиотеке, но очень уж тяжела ныне дорога. Для нас, стариков.

Толковали, толковали, как быть, и договорились, что Мильнер поговорит с Владимиром Ильичем и затем известит Петра Алексеевича письмом.

Письмо вскоре пришло, но в нем не оказалось ни слова о кооперативном издании. Это, однако, не огорчило Петра Алексеевича. Его занимала сейчас новая книга, а не переиздание старых. Раз в Советской России интересуются «Взаимной помощью», значит, найдет хороший прием и «Этика», думал он.

Хотя в доме по-прежнему гостили друзья и знакомые, Петр Алексеевич отдавался разговорам лишь тогда, когда выходил из кабинета в столовую. Позавтракав или пообедав, он тут же уходил работать. Но однажды, встав с рабочего стула, он вдруг покачнулся, схватился, чтоб не упасть, за книжную полку и долго стоял, ничего не видя, кроме мелькающих во тьме искр. Переждав, пока в кабинете не посветлело, он опустился на диван. И тут ощутил острую боль в беспорядочно бьющемся сердце. Нет, «Этику» не закончить, подумал он.

Об этом серьезном предупреждении своего сердца он ничего не сказал Софье Григорьевне, чтоб ее не тревожить и чтоб она не отлучила его на время от работы. Он втайне начал писать наставление, как распорядиться его рукописью. Пусть он не закончит книгу, но, может быть, найдется кто-нибудь из его близких друзей, кому удастся разобраться в рукописи и продолжить работу. Если труд останется незавершенным, он пригодится кому-нибудь как материал для разработки новой реальной этики, свободной от религии и от всякой абстракции (наподобие кантовского нравственного императива), твердо основанной на природном законе взаимной помощи.