Алексей Шеметов - Искупление: Повесть о Петре Кропоткине

Работа над «Этикой» подвигалась медленно, За два последних десятилетия он собрал огромный материал, на основе которого теперь должен был создать двухтомный труд. В первом томе следовало исследовать происхождение нравственности, а также изложить историю этических учений от пифагорейцев и Сократа до позитивистов и социалистов.

До второго тома, до обоснования и разработки новой этики автору было еще далеко, но главные ее принципы он уже выявил, исследовав природное происхождение нравственности и развитие таковой в человеческих обществах. Теперь оставалось дать исторический обзор нравственных учений. Это была огромная работа, и Петр Алексеевич спешил с ней, чтоб через год-полтора закончить ее и приступить ко второму тому. Он знал, что жить ему остается недолго, и напрягал все силы, а в творческом напряжении он всегда чувствовал себя гораздо лучше, чем в праздной расслабленности.

Однажды его позвали к обеду как раз в ту минуту, когда он закончил главу о древнегреческих этических учениях. Он вышел из кабинета, радуясь, улыбаясь, потирая руки от удовольствия. А в столовой на него повеяло запахом огурцов, только что снятых с грядки и разрезанных на дольки.

— Батюшки, какая благодать! — изумился он. — Первый подарок нашего огорода. Теперь живем, Соня!

— Да, голод пережили, — сказала она. — Скоро картошку можно будет подкапывать. И молоко есть. Коровка наша оказалась удойливой.

— Коровка покамест еще не наша. Не выкуплена. Надо послать Олсуфьеву деньги.

— Он сам собирается навестить нас. Приедет, тогда за все и расплатимся.

Марья Филипповна сидела за столом молча, о чем-то задумавшись, и Петр Алексеевич спросил ее, почему она сегодня грустна.

— Душа не на месте, — сказала она.

— Какая-нибудь неприятность?

— Боюсь вас расстроить, а не сказать тоже нехорошо… Слышала, вас хотят из дома выселить.

— Кто?! — вскинулась Софья Григорьевна. — Кто это хочет выселить?

— Уисполком. Сюда из Москвы едут латышские стрелки, их и задумали поместить в доме. Хозяина-то считают здесь врагом. Да и о вас нехорошо говорят. О Петре Алексеевиче.

— Что же о нем говорят?

— Ну, князь, мол… Приютился, мол, у Олсуфьева, а мы этого дворянского предводителя до сих пор не прижали, усадьбу за ним оставляем, а он, может, в Москве в заговоре против Советской власти участвует… От племяша слышала, он в исполкоме служит.

— Зачем же латышские стрелки сюда едут? — спросил Петр Алексеевич.

— В уезде бунт.

— Бунт?! Где, в деревнях?

— В Рогачеве. Это большое торговое село. Много купцов. Исполком налог потребовал с них, они и подняли бунт. Послали туда красноармейцев, их перебили, один только сумел вырваться.

— Значит, настоящий вооруженный бунт?

— Должно быть, вооруженный, раз стрелков из Москвы запросили. О бунте-то в союзе кооператоров, поди, хорошо знают, туда только что рогачевский крестьянин приехал.

Петр Алексеевич вышел из-за стола.

— Пойду разузнаю, И здесь война. Нашей доченьке уезд показался тихой заводью. Заводей в России теперь нет. Война идет не только на фронтах, но и в каждом уезде. Чем дальше идет революция, тем отчаяннее сопротивление.

— Надо позвонить в исполком, объяснить, какой ты князь, — сказала Софья Григорьевна.

— Я звонить не буду.

— Тогда позвоню я. — Софья Григорьевна встала и пошла в гостиную к телефону.

— Соня, прошу тебя, не звони, — остановил ее Петр Алексеевич.

— Господи, неужели позволят выпихнуть стариков на улицу? — сказала Марья Филипповна. — Может, все-таки не станут выселять. Один член исполкома крепко за вас заступался. Говорил, что вы знакомы с Лениным.

— Вот что, я дам телеграмму Бонч-Бруевичу, — сказала Софья Григорьевна.

— Соня, Соня, никакой телеграммы. Как же мы, пропагандируя безвластный социализм, можем обращаться за помощью к власти?

Он не шутил. Верный своим идеям, он неуклонно следовал их принципам и в личной своей жизни, доходя в этом до какого-то ребяческого ригоризма, над которым посмеивались его друзья. Бонч-Бруевич, давний близкий знакомый, не раз гостил у него в Англии, а теперь он был управляющим делами Совнаркома, но Петр Алексеевич не захотел обращаться к власти даже в те трудные московские дни, когда его дважды выселяли из национализированных домов. Дочь Саша, однако, разыскала в Кремле старого знакомого отца и рассказала ему о предстоящем втором выселении. Бонч-Бруевич тотчас же сообщил об этом Председателю Совнаркома, и Ленин распорядился выдать охранную грамоту, запрещающую выселять не только Кропоткина и его жену, но и хозяина конфискованного дома — Евгения Трубецкого, доктора философии. Управляющий делами Совнаркома вскоре навестил Петра Алексеевича и долго расспрашивал, как ему живется, не нужна ли какая-нибудь помощь. И конечно, сейчас стоило бы только дать ему телеграмму, как решение уисполкома, если таковое уже есть, немедленно было бы отменено.

— Выселят — переедем в Москву, — сказал Петр Алексеевич.

— Друг мой, в Москве тебе никогда не закончить «Этику».

— Бог с ней, с «Этикой». Такое тяжелое время. Республика стиснута со всех сторон вражескими войсками, а внутри — мятежи, бунты. Романовской монархии теперь, конечно, не ожить, но ведь к власти может прийти какой-нибудь диктатор. Или какая-нибудь буржуазная директория. Революция надолго определит судьбу человечества. Сумеем построить истинно свободное социалистическое общество — за нами пойдут многие другие народы, не сумеем — на другую такую великую революцию народы смогут подняться разве что через столетие, а то и через два. Выселят нас из этого домика или не выселят — какое это имеет значение?

— Значит, опять упаковывать книги и перебираться в Москву по такой адской дороге?

— Посмотрим, Соня, посмотрим. Я сбегаю в союз кооператоров, узнаю, что это за бунт.

В конторе союза уже известны были подробности. Рогачевские купцы, мясники-заводчики и владельцы роговых мастерских должны были уплатить налог в один миллион рублей. Они разложили этот налог на все население, собрали деньги и закупили в Рыбинске керосин, затеяв крупный спекулятивный оборот. Но рыбинские чекисты конфисковали бочки с керосином, погруженные на баржи. Тогда рогачевские торговцы объявили населению, что налог выплачен, однако из Дмитрова едут комиссары, чтобы силой оружия взять еще один миллион рублей. И вот собралась в селе огромная толпа с дубинами и топорами, которая и растерзала прибывших красноармейцев, упустив живым лишь одного.

И теперь уезд ждал латышских стрелков, и потому исполком решает выселить Кропоткиных. Странное стечение обстоятельств: разгром контрреволюционного бунта должен был ударить и по человеку, который полвека своей жизни отдал революции. Но это не удручало Петра Алексеевича. Он только жалел Софью Григорьевну, так старательно возделавшую усадебную землю, чтобы покинуть ее как раз в то время, когда она начала давать плоды. Правда, и самому ему страшно не хотелось переезжать с библиотекой из дома, где так хорошо пошла работа над «Этикой». И все-таки он не мог пересилить себя и обратиться к власти с просьбой или протестом. А против чего, собственно, он стал бы протестовать? Не он ли всегда неустанно предупреждал будущую революцию, что первое дело ее — экспроприация всех дворянских и буржуазных владений. Стало быть, теперь ему надо было спокойно ждать выселения.