Алексей Шеметов - Искупление: Повесть о Петре Кропоткине

Германскую империю он ненавидел со времени осады Парижа, особенно с трагических дней падения Парижской коммуны. Десятилетиями, следя за ростом ее мрачной силы, он с тревогой ждал другого немецкого нашествия на Францию — страну его революционных надежд. А с девятьсот пятого года, разразившегося народной бурей в России, он с нетерпением ждал второй и уже победной революции на родине. В конце тринадцатого года Германия послала военную миссию в Турцию для обучения армии, и тут он убедился, что эта империя нападет не только на Францию, но и на Россию — другую страну надежд. И вот надвинулось лето четырнадцатого. Англичане и французы, съехавшиеся на брайтонский берег Ла-Манша отдыхать, беспечно купались в спокойных волнах, блаженствовали на песке под нежными лучами солнца, не чуя приближения всемирной катастрофы. Кропоткин седьмой год жил в Брайтоне, с того времени, когда врачи заставили его покинуть лондонский пригород и поселиться на этом курортном берегу Ла-Манша, в тиши уединения. Но его небольшой двухэтажный дом с фруктовым садиком недолго оставался тихим. Скоро и сюда, как в пригородный Бромли, стали один за другим приезжать русские эмигранты, французские и швейцарские товарищи, итальянцы, испанцы, ученые разных стран, путешественники, журналисты. В то лето, в воскресные дни, когда он отрывался от работы, в его гостиной собиралось до десятка весьма разных собеседников. И он всем, горячась, доказывал неизбежность всемирных бедствий.

— Война с каждым днем приближается. Ужасная, всесветная! Не видят этого только близорукие. Взгляните на газетные сообщения. — Он вскакивал и убегал вверх, в свой кабинет, через минуту с дробным топотом и треском сбегал по деревянной крутой лестнице и бросал на стол кипу газет. — Читайте, читайте! Разве не пахнут все известия пороховым дымом? Германия в любой час готова двинуть войска. Союзным странам надо немедленно объединить все силы, встретить врага сокрушительными ударами и в конце концов разгромить его. Нельзя медлить ни часа. Война вот-вот разразится.

…И она разразилась, эта всемирная война. И Кропоткин бросился в «бой». Враг всяких правительств, он кинулся на помощь правительствам России, Франции и Англии. Он принялся писать статьи для «Русских ведомостей», разоблачая захватническую наглость Германии и призывая всех, «кому дорого то, что было лучшего в европейской цивилизации, и то, за что боролся Интернационал», помочь «Европе раздавить врага самых дорогих нам заветов: немецкий милитаризм и немецкий завоевательный империализм». Его воинственно-патриотические статьи, публиковавшиеся в «Русских ведомостях», вызывали резкую критику большевиков, выступавших за поражение царского правительства в империалистической войне. Ленин уличил его, как и Плеханова, в «содействии благородному делу умножения снарядов», а в одной публикации насмешливо зачислил его в «рыцари шовинистической битвы». Кропоткин, однако, продолжал призывать к полному разгрому ненавистной кайзеровской Германии.

Он и теперь считал Германскую империю главным врагом революции. Жажда видеть это чудовище полностью раздавленным привела его, противника всякого государства, на Государственное совещание, созванное в августе семнадцатого года Временным правительством. Керенский настойчиво обхаживал революционера, вернувшегося с европейской славой. Встретив его на Финляндском вокзале, он потом не раз приезжал к нему на Каменный остров в роскошном темно-синем «Паккарде», а когда поднялся уже до премьерства, предложил ему, отрицателю власти, пост министра в своем «революционном правительстве». Петр Алексеевич круто осадил его. А вот поехать в Москву на совещание не отказался. Тогда, до этого совещания, он еще надеялся, что революция избежит гражданской войны, и решил обратиться ко всем партиям — объединить силы, разбить Германию, спасти революцию и довести ее до конца, до построения социализма. Решил также потребовать от Временного правительства провозглашения республики, пока не объявился диктатор.

В Москве Кропоткина поместили в Кремле, в Малом дворце, где родился Александр Второй, кумир его ранней юности, впоследствии враг и преследователь. Царь погиб, не успел покарать. Но его смерть должна была повлечь за собой и смерть «первейшего государственного преступника», как решила «Дружина». «Преступник», однако, остался жив. Он смотрел из окна дворцовой комнаты и видел на краю Ивановской площади, на линии фигурной решетки, золоченую галерею памятника, а под ее сенью — бронзового императора. Не удалось тебе, государь, остановить русское революционное движение, думал он. А ведь мог бы надолго его задержать, если бы дал полный ход начатым реформам и закончил их принятием конституции. Когда сама жизнь требует социального преобразования, а правители не идут на коренные реформы, они обрекают их желанный государственный строй на гибель. Эволюция, наталкиваясь на непреодолимые препятствия, прибегает к помощи революции. Вот чего ты не понимал, государь. А может быть, и понимал, но, колеблясь, не решался на смелые шаги. Тебя погубили государственные ретрограды. Ты слушал их, усиливал репрессии и заставил народников взяться за револьверы и бомбы. Революция надвигалась неотвратимо, и ты, государь, особенно твои преемники, сын и внук (где он теперь, кажется, в Тобольске?), невольно ее приближали, герметически закупоривая пары свободы, каковые и взорвали империю. Конец трехвековой романовской монархии. Теперь решается судьба новой России. Государственное совещание не решит ее, конечно. Но оно выявит, каково состояние революции.

Накануне совещания он узнал, что рабочие Москвы, протестуя против этого «сборища», начинают всеобщую стачку и готовы толпами выйти на улицы.

«Мы призываем товарищей воздержаться в этот день от уличных демонстраций и митингов, — обращалась к рабочим газета „Социал-демократ“. — Никаких манифестаций, никаких поводов к тому, чтобы гг. участники совещания могли преждевременно по частям пустить кровь рабочим… Да здравствует всеобщая стачка, наше первое грозное предупреждение, предостережение пролетариата гг. контрреволюционерам и их пособникам!.. Пусть не работает ни один завод, пусть станет трамвай, пусть погаснет электричество, пусть, окруженное тьмой, будет заседать собрание мракобесов контрреволюции».

Вот как! Он, Кропоткин, начав свою революционную жизнь среди рабочих и не прервав с ними связи за все долгие годы эмиграции, теперь попадал в «сборище» их врагов! Изволь порадоваться, ты — мракобес контрреволюции, думал он бессонной ночью в дворцовой комнате, где спокойно спали трое других делегатов — петроградские цикисты-меньшевики. Но ты же не представитель какой-либо партии, успокаивал он себя. Ты приехал на совещание как частное лицо. Независимое. Рабочие ни в чем не могут тебя упрекнуть. Большевики ведь тоже хотели выступить на совещании, но их не допустили, побоявшись какого-то разоблачения. Какого? Вот и надо посмотреть, что оно таит в себе, это «сборище».