Алексей Шеметов - Искупление: Повесть о Петре Кропоткине

Он вошел в зал Большого театра в три часа дня, как раз перед самым открытием совещания. «Пусть погаснет электричество», — вспомнил он. Нет, оно не погасло. Зал сиял торжественно и царственно. На сцене, за длинным бархатно-красным столом, сидело правительство с министром-председателем во главе. Ярусы и партер были уже заполнены. Продвигаясь по среднему проходу, Петр Алексеевич заметил, что проход этот разделяет делегатов на правых (солидных) и левых (разношерстных). На левой стороне он видел там и сям знакомые лица. Его заметила Брешко-Брешковская, народница семидесятых годов, многолетняя каторжанка, бабушка революции, как ее именовали ныне сопартийцы эсеры. Она закивала головой и показала ему на свободное кресло рядом с собой. Он прошел к ней и сел.

В зале еще стоял гул негромкого говора, и правительство не открывало заседания, ожидая полной тишины. Керенский, положив на бархат сцепленные руки, по-хозяйски оглядывал свое грандиозное собрание. За его креслом стояли, парадно вытянувшись, два гвардейских офицера — его адъютанты.

— Да, полновластие развращает не только царей, — сказал Петр Алексеевич. — Какое напускное величие.

— Александру Федоровичу можно это простить, — сказала Брешковская. — Правительство должно сегодня выглядеть внушительно. Посмотрите, как надменно смотрят на него генералы.

Генералы сидели около самой сцены, в бывшей императорской ложе.

Гул говора затих, и Керенский поднялся на трибуну. Водопадом хлынул шум овации. Правая сторона партера рукоплескала бурно, левая — потише, как и верхние ярусы. Хлопали и генералы в ложе, но как-то вынужденно, снисходительно. Керенский с величавой неподвижностью стоял за пюпитром трибуны, заложив пальцы за борт темно-серого френча. И вот он резко выдвинул руку, повелевая прекратить овацию.

— Временное правительство, — заговорил он медленно, с паузами, — созвало вас сюда, граждане… не для обсуждения программных вопросов…

— Но для чего же? — спросил Петр Алексеевич, повернувшись к Брешковской.

Та пожала плечами.

А с трибуны артиллерийскими снарядами падали слова угрозы, предупреждающие, заверяющие, что всякое выступление против власти будет подавлено железом и остановлено кровью.

Премьер (он же военный и морской министр) говорил о голодающих городах, о хозяйственной разрухе, о расстройстве транспорта, о падении производительности заводов и (уже яростно, быстро, захлебываясь гневом) о позоре русских войск, отступающих от линии фронта.

И опять угрозы, опять уверения в том, что у Временного правительства хватит сил установить такой порядок, чтоб русская армия стала «образцом дисциплинированности и подчинения младших старшим, а всех — власти верховной…».

После Керенского на трибуну один за другим поднимались его министры. Все они говорили о разрухе и о том, что только укрепление правительственной власти может спасти Россию от полного государственного развала и военного разгрома.

— Вот так, Екатерина Константиновна, — сказал Петр Алексеевич старой каторжанке. — Таковы речи «революционных» министров. Укрепление государственности, усиление власти, и ни слова о земле и воле. Где же забота о народе?

— И все-таки правительство надо поддержать, — отвечала «бабушка русской революции». — Если совещание его не поддержит, к власти придут генералы. Или большевики.

Одиноким и подавленным вышел Петр Алексеевич из театра. У колонн подъезда, где стояли вооруженные юнкера, охраняющие совещание, было светло, а дальше весь центр Москвы тонул во мгле. Значит, электричество все-таки погасло. Откуда же идет ток в театр? Предусмотрело правительство, нашло, вероятно, какую-то запасную электростанцию.

Трамваи по улицам не ходили. Бастовали четыреста тысяч рабочих, протестуя против заседающих. Рестораны, оставшиеся без прислуги, были закрыты. Даже повара и официанты присоединились к рабочим, бойкотирующим «сборище контрреволюционеров». Петр Алексеевич чувствовал себя отвратительно. Не появляться бы ему больше на этом одиозном совещании, но он хотел, однако, узнать, чем оно кончится. К тому же он должен был все-таки выступить с речью, с призывом к народному самоуправлению и к объединению всех сил в борьбе с Германией, заклятым врагом революции, с требованием провозглашения республики.

Перед открытием второго заседания он опять сидел в левой стороне партера, но не с Брешковской рядом, а с Плехановым, с которым он познакомился в Берне сорок лет назад, в годовщину Парижской коммуны, на демонстрации, когда тому и другому пришлось кулаками отбивать у полиции красное знамя… Да, тогда они могли сражаться и физически, а теперь… Завтра им предоставят слово, а сегодня они должны только слушать. Зал гудит гигантским ульем. Зал ожидает появления правительства. Но вдруг правая сторона поднимается и разражается бурей овации. Нет, появился не Керенский со своей свитой. Это вошел в бывшую императорскую ложу маленький сухой человек, смуглый, азиатского облика, в генеральском мундире с серебряным аксельбантом.

— Вот кого надо опасаться, а не Керенского, Петр Алексеевич, — сказал Плеханов. — Это главнокомандующий. Корнилов.

— Догадываюсь, — сказал Кропоткин. — Вероятно, правительство его вызвало? Тоже для угрозы?

— Не думаю. Должно быть, сам приехал. Правительству он здесь не нужен. Ни здесь, ни в Петербурге. Пусть воюет с Германией. Правительство ждет его фронтовых побед.

Корнилов стоял среди генералов, опершись руками на барьер ложи. Буря правой половины партера не утихала, а левая сторона, где сидели представители солдат, крестьян и рабочих, не поднималась и не рукоплескала.

— Солдаты, встать! — кричали правые. — Позор! Позор!

Но тут на сцене появилось правительство, и левая сторона поднялась с громовой приветственной овацией, а правая сразу села, оборвав рукоплескание, — значит, Керенский и другие министры не убедили вчера правых, не заставили их поверить в силу правительства, а Корнилов встревожил своим приездом левых, и они, вчера жиденько и вяло рукоплескавшие временной власти, сегодня вот дружно изъявляли готовность встать под ее защиту.

На трибуну поднялся точеный аристократ Набоков, депутат Первой Государственной думы, либерал, кадет, потомственный юрист (Кропоткин когда-то знавал его отца — сенатора-правоведа), ныне заправляющий делами Временного правительства. Он сразу заговорил, как и министры вчера, о необходимости сильной власти, единой, ни от кого не зависимой.

Набокова сменил на трибуне другой думский депутат, а того — третий.

Потом Керенский объявил, что Временное правительство сочло нужным вызвать верховного главнокомандующего, дабы он изложил перед собранием положение фронта и состояние армии.