Ольга Книппер-Чехова - О.Л. Книппер – М.П. Чехова. Переписка. Том 1: 1899–1927

15-ое августа [1905 г. Москва – Ялта]

Сегодня день твоих именин, милая Маша. Поздравляю. Телеграмму получила?

Твое последнее письмо меня успокоило. По-видимому, ты чувствуешь себя хорошо и покойно.

А я уже киплю, беспокоюсь, и сердце бьется иначе, чем летом. Хочется поскорее устроиться, чтоб не думать о каждодневной жизни. Квартиру оклеили, посмотрим, что будет с мебелью. Егоров меня надувает, не приносит рисунок, а мне хочется, чтоб к 1-му сент. все было готово. Столовая у меня вышла зеленая, кабинет синий, а спальня белая. Я, когда приехала из-за границы, мне не хотелось ничего тусклого, fané [437], и в этом настроении я выбирала обои. Мамашину спальню оклеили вчера, я еще не видела готовой. Завтра мою гарсоньерку вычистят, и послезавтра я беру мебель из склада. Пока живу у мамы. Здесь все устроено, а у тебя мне пришлось бы водворяться, перевозить белье, etc. Так уже лучше.

Третьего дня обедали у меня Ваня с Соней. Она совсем не поправилась и выглядит скверно. Иван, по-моему, выглядит лучше. Я им много рассказывала о Норвегии.

В театре у нас кипят, все бодрые, энергичные. Залаживаем «Драму жизни», а теперь принимаемся за «Детей солнца». Приход Горького и Андреевой вышел незаметным совершенно, точно они только что вчера были в театре. Пьеса хорошая, но я, кажется, Горького как писателя не очень люблю. Многое мне кажется банальным, давно известным, злободневным, нет настоящей поэзии, лиризма, одним словом, нет настоящей красоты, понимаешь, того, что захватывало бы душу, заставило бы трепетать. Все трезво, поучительно. У меня там отличная роль, очень сильная; непосредственная, сильная натура – богатая вдова-купчиха, не очень интеллигентная, бывшая замужем за богатым стариком, кот. ее бил, и теперь ей хочется быть «человеком»; она без памяти любит ученого, «как угодника Божьего», по ее выражению, и отбивает его от жены, но прямо говоря ему это. Ученый-химик ничего не понимает, ему вообще не до женщин, он жену любит, но тоже как будто не видит ее, и жена тяготится этим, любя его также. Эта пара благополучно объясняется и не расходится, вдова приходит в себя и дружит с его женой, умоляя ее, чтоб она сделала из нее «человека».

Профессора-ученого играет Станиславский и Качалов [438], жену – Германова, сестру ученого – Андреева – больная, боящаяся жизни девушка, сходящая с ума в 4-м акте. Есть хорошая роль хохла-ветеринара (Лужский или Грибунин [439]), кот. вешается в конце. Остальные роли – слесаря, пьяного поручика, няньки, горничной – играют Москвин, Громов, Лось, Литовцева, Муратова [440]. Художника, влюбленного в жену ученого, – Леонидов. Пьесу пришлю тебе прочесть, как только можно будет. Моя Малания [441], по-моему, самая интересная женская роль.

Терезиту в «Драме жизни», как и всю пьесу, думаем играть в новых тонах, в новом стиле, конечно, только оставаясь при этом живыми людьми.

Горький, по-моему, постарел, похудел и эспаньолку отпустил. М.Ф. пополнела и как будто постарела немножко. Поселяются они в д[оме]. гр[афа]. Ностица, без детей [442].

Была я недавно в Пушкине, смотрела репетиции нашей «Студии». Очень интересно поставлена «Смерть Тентажиля» Метерлинка [443]. Мне кажется, Мейерхольд нашел верную ноту. Хорошо будет, верно, «Шлук и Яу» Гауптмана [444], вещь не важная, но стиль чудесный, фижмы, боскеты, лорнеты, вычурные манеры. Ульянов сделал удивительно интересные макеты. Им очень довольны. Денисов тоже там работает.

Кончаю вечером. Была днем на экзамене [445], потом обедала в одиночестве, потом были посетители, а сейчас только я вернулась с кладбища. Промерзла, хотя вечер чудесный, свежий, закат удивительный по краскам. Уже темнело, когда я сидела на могиле, как-то особенно чисто выделялись белые кресты, красные зубчатые башни, горели лампадки… Как чудесно, должно быть, цвела липа… Могила зеленая стоит, цветы отцвели. Завтра повезу одних белых цветов. Я давно уже не плакала. Сегодня могла бы целый вечер реветь и переживать…

Экзамены у нас довольно веселые. Такая галерея проходит, что мое почтение. За оба дня принята безусловно только одна – моя protégée, присланная Зевакиным из Ялты, т. е. она-то петербуржанка, только лето была на юге [446]. Она мне много читала – мила необычайно, 19-ти лет, очень развитая, много читавшая, с большим вкусом. Сегодня всех в восторг привела. Читала Бальмонта, Ал. Толстого, а в конце прочла рассказ Антона «После театра», и это было самое лучшее. Она из очень хорошей семьи, сегодня была у меня ее мать, очень милая дама, расспрашивала, стоит ли дочери идти на сцену. Девочка эта на высших курсах, но мечта ее – сцена и сцена. Если бы у меня была лишняя комната, я бы ее сейчас к себе взяла, так она мне нравится. Я матери обещала заботиться о ней и устроить ее [447]. Но если бы ты видела остальной зверинец – это что-то колоссальное. Что они все думают о сцене? Большинство показывает только процесс чтения, без малейшего намека на что-либо выразительное, художественное. Иные до того смешны, что нет сил сдерживаться, и вся комиссия еле крепилась. Горький присутствует. Одна девица читала его «Буревестник» с таким азартом, так махала рукой, что мы думали, она стул разломает, становилось жутко. Горький чуть под стул не съехал. М.Ф. опять вводит какой-то противно фамильярный тон. Конст. Серг. страдает, т. к. надо изворачиваться, подлаживаться. Мне одно ужасно больно. Неужели теперь в театре будет царить Горький? Ведь это ужасно. После того как наш театр впитал в себя всю красоту, все благородство, изящество, поэзию и лиризм Чехова, неужели теперь все это смахнет Горький с своими поучениями; ведь он скорее публицист, его пьесы не останутся в литературе. А он уже готовит 2-ю пьесу [448], чтоб дать ее еще в этом сезоне. Это ужасно, это мучительно. Ты это понимаешь? И Горький с своими пьесами не даст показать театру новые приемы. В 4-м акте холера, народ гонится за доктором, бьют народ по головам досками, опять грубость, крики, истерики. Не то, не то всё это. Не надо было этой паре возвращаться к нам. С Саниным М.Ф. мирилась у Качаловых и говорила ему, что она никогда не допустила бы его ухода, но что она была в это время чем-то сильно расстроена и не могла вмешаться. Вранье все. Я с ней постараюсь быть еще дальше, чем была, хоть она и он зазывали меня в «Эрмитаж» слушать Вяльцеву [449], но я хотя и пошла, но одна, сидела с Званцевым [450], подошел Вишневский, Маклаков.

Ко мне все ходят девицы, носят цветы, Красный стан [451]прислал великолепнейших роз, стоящих в 7-ми вазах, аромат удивительный.

Вчера была у Эберле. Она совсем одна в квартире, ждет прислугу. От всех слышу, что играла она очень скверно в Липецке. Видела Дроздову на улице, болтала с ней. В день манифеста [452]я была в Дергайкове, и когда пришла телеграмма от Чупрова [453], то мы все орали урра и всех заставляли кричать, а вечером пили шампанское.