Марина Райкина - За кулисами. Москва театральная

Но, повторяю, театр есть театр: здесь одно насмерть сплетается с другим, как в скульптуре «Лаокоон и его сыновья». В Театре имени Ленинского комсомола в 60-е годы репетировали спектакль «Все о Лермонтове». Репетиции по произведениям Лермонтова были настолько мучительны, что артисты и даже монтировщики возненавидели режиссера Оскара Яковлевича Ремеза – милейшего, между прочим, человека. А он, чистый и наивный по натуре, как дитя, похоже, был единственным, кто восторгался будущим спектаклем. Это выражалось в том, что Оскар Яковлевич особым способом складывал на животе ручки, крутил пальчиками и приговаривал на текст классика: «Ой, как хорошо, как хорошо!» И вот на одном из прогонов артисты видят, как в своей традиционной позе режиссер из глубины со словами «Ой, как хорошо!» спиной отступает к авансцене. А там – люк. И люк открыт. Никто не успел и крикнуть, как Оскар Яковлевич ушел под сцену.

Гробовая тишина. Актеры выдохнули и перекрестились: мучениям конец. И вдруг из люка грассирующий голос: «Продолжайте, продолжайте, я все слышу». На следующий день режиссер явился весь перебинтованный, и коллективные страдания по Лермонтову продолжились.

Ирина Линдт – представитель последнего поколения «Таганки», свое падение начала еще в театральном училище, где на дипломный спектакль вышла с переломом и костылем. А весной 2000 года на генеральном прогоне «Хроник Шекспира» Линдт, хорошо тренированная и гибкая актриса, сорвалась с трехметровой высоты, жутко разбилась, два месяца лежала в Институте Склифосовского, потом проходила реабилитацию, но к лету уже вернулась в строй.

1997 год. Склиф буквально спас ленкомовца Геннадия Козлова, который также на прогоне спектакля «Варвар и еретик» сорвался с высоченной декорации. С диагнозом «разрыв селезенки» он был доставлен в Склиф, и только его хорошая физическая подготовка и профессионализм врачей спасли ему жизнь.

Если послушать актеров, то здоровых среди них просто нет. Но самые больные среди них, причем хронически, – это оперные певцы. Елена Образцова в своих мемуарах буквально на каждой странице сообщает: «Была больна, пела; не звучал голос, пела…» Только непосвященный решит, что это все оперные фантазии.

– Я могу сказать, что все это правда, – говорит солистка Большого театра Маквала Касрашвили. – Певцы редко выходят на сцену в хорошей физической форме. Мы подвержены простудам больше, чем другие люди.

У Маквалы в Большом театре долгое время держалось прозвище Трахеит, потому что, приехав из солнечной Грузии в холодную Москву, она постоянно кашляла. Но не только метеоусловия влияют на две крохотные эластичные мышцы – связки. Дым на сцене, дым от сигарет, острая еда и даже сухое вино. Короче, оперного артиста неприятности подстерегают на каждом шагу. Причем тогда, когда этого никто не ждет.

Так, в 1986 году в Метрополитен-опера шла «Аида», в которой роль коварной Амнерис исполняла Елена Образцова. С ней как раз было все в порядке, и первый акт прошел на ура. И вдруг в третьем все на сцене замечают, что тенор поет на октаву ниже, почти что разговаривает. Ну, опытные люди сразу смекнули, что певец потерял голос и тянет партию из последних сил. А поскольку во время спектакля его некем было заменить, он на полуречитативе довел спектакль. А в Большом театре спектакль все-таки однажды отменили, так как ко второму акту певец совсем лишился голоса.

За кулисами наших музыкальных театров всегда дежурит фониатр. В Метрополитен-опера никаких медиков и в помине нет. Но как только на гастроли в крупные мировые театры приезжают наши (а вместе с ними и доктор), то западные исполнители бегут к нашим врачам.

Не только артисты играют в театре – играть приходится и врачам. Когда Григорий Горин был молодым врачом, он вез на «скорой» в больницу женщину с истерическим припадком из-за якобы проглоченной ею булавки. Сила внушения у пациентки была таковой, что у нее в дороге стала набухать шея. Горин уже приготовился прямо в машине делать больной трахеотомию, то есть разрезать трахею. Но в Институте Склифосовского, куда примчалась «скорая», старый врач преподал начинающему доктору урок. Увидев пациентку, бившуюся в падучей, он сказал: «Доктор не сталкивался еще с тем, что люди глотают булавки. Сейчас мы ее вынем». И, засунув женщине два пальца в рот, вытащил булавку. Отек через час спал. Когда женщину увели, доктор объяснил Горину, что принес булавку с собой и разыграл маленький спектакль.

В практике доктора Горина была потом масса историй – и удивительных, и ужасных… Геннадий Шпаликов… Талантливый сценарист. Не артист, но поэт. Личность. Однажды он не вышел к завтраку в писательском Доме творчества в Переделкине. Друзья забеспокоились. Горничная с перепуганными глазами шептала, что в его комнате как-то странно прикрыта дверь. Горин приставил лестницу к окну и увидел, что Шпаликов повесился на полотенце. Он привязал полотенце к ручке двери и упал на пол так, чтобы оно туго затянулось на шее.

– Я понимал, что уже началось трупное окоченение. Помогать не было смысла. Я влез через окно в комнату, вынул его из петли, затем позвал свидетелей и до приезда судмедэкспертов ничего не трогал. Правда, потом его жена обвиняла меня в том, что я якобы скрываю, будто Гену убили.

Эту историю Григорий Горин рассказывал мне за два месяца до своей смерти. Смерти, которая оглушила театральную Москву, как бомба. Самое парадоксальное и ужасное заключается в том, что доктора Горина, который всегда отстаивал честь мундира «скорой помощи», по сути, не спасла его бывшая служба. В 7 часов вечера 14 июня 2000 года ему стало плохо.

– Он позвонил мне и сказал: «Танька, у меня очень болит левая рука», – вспоминает Татьяна Путиевская – врач, старинный друг семьи Гориных. – Я говорю ему: «Немедленно вызывай „скорую“». В одиннадцать приехала бригада, намерила повышенное давление, сделала укол и уехала. Ночью боль усилилась. Гриша, человек мужественный, почти кричал. Под утро снова приехала «скорая».

И приехала та же самая бригада. Начали ставить капельницу, делать какие-то манипуляции, вместо того, чтобы по пустому городу, еще не стряхнувшему с себя ночных сумерек, мчаться с Гориным в реанимацию. Трудно сказать, что повлияло на врачей – громкое имя больного или страх ошибиться?.. Теперь это уже не важно. Рано утром Григорий Горин, который всегда всех лечил и вытаскивал с того света, скончался. Театр потерял не только драматурга, но и опытнейшего врача.

«Доктора! Доктора!» – несется за кулисами. И это совсем не авторский текст…

Любить жизнь до посинения – это не каждый умеет. Тем более что театр никогда не переплюнет жизнь, не обманет ее и будет выживать по законам, продиктованным ею же. Надо думать, что в контексте современной жизни, с ее бессмысленными бесконечными смертями и небутафорскими гробами, сценической смерти придется туго. Что ставить? Как ставить? И ставить ли вообще? Что нам остается? Может быть, иронизировать над смертью, как это делал барон Мюнхгаузен с помощью Горина и Захарова, заявив: «Так надоело умирать». А другой литературный персонаж, умирая, сказал: «Жизнь так прекрасна, что ее не испортит ничего. Даже смерть».