Никита Михалков - Мои дневники

Лейтенант Зиганшин – татарин, стрижен «под бокс», сразу после губы, на которую попал за то, что совершенно «в дупель», нацепив кобуру, отправился на дежурство в комендатуру. Шел по всему городу с повязкой патрульного на рукаве, потерял фуражку, два раза упал и залетел на 10 суток на губу.

Списан с корабля по болезни – эпилептик.

Однажды умудрился ночью в часть мимо дежурного и вахтенного пройти с бабой.

Не было и семи утра, когда лейтенант-эпилептик меня разбудил, явившись в новом пиджаке:

– Братан, говорю, костюм новый купил, грю, польский, посоветоваться пришел, хватит, грю, пить, грю. Вот костюм купил, материал хороший, серый, пятна не видать. Все, грю, серый, а то все пил, хватит, вот, грю, костюм купил и сыну, бандероль отправил, там тоже, грю, костюмчик, шапочка, пить хватит, жене напишу – костюм купил, пусть знает, сыну купил, а ей украшения х…, грю, нарочно! А это костюм – гулять и вечером, а потом, грю, можно и на работу ходить, какой товаровед без костюма, грю, а пить хватит, грю, вот. И теперь пусть не думают, что я алкаш какой-нибудь, грю… – он наконец сделал довольно длинную паузу, потом лукаво улыбнулся и потянул с меня одеяло: – Пойдем е…нем, братан, а?.. – Я в ужасе ухватился за одеяло и начал бормотать, что это невозможно, что работа…

А он все хихикал и упрашивал, кокетливо клонил набок голову:

– Пойдем, братан, пойдем, я тебя поодеколоню…

Коряк на зимовье скурил свой партбилет, не было бумаги.

Если ты в строю изучаешь движение с оружием, то не имеешь права подхватить на лету сбитую ремнем беску. Пусть падает.

Сели играть в шахматы. Я присел на тумбочку.

– Эй, эй… – закричал Мишланов. – Ты высоко не садись, так ты и мои видишь.

Есть у старшины Мишланова интересная игра. Он скидывает сапоги, смотрит на них и определяет, что должен сказать человек, у которого ноги в таком положении. Кинет сапоги и смотрит…

Вот стали они носок к носку.

– Это называется: «Не знаю, как и получилось».

Кстати, хорошая краска для характера.

Мишланов говорит, что скидывает сапоги вечером не глядя, а проснувшись утром, на них смотрит и запросто вспоминает, о чем думал вчера, когда ложился.

Сели играть в шахматы. Я присел на тумбочку.

– Эй, эй… – закричал Мишланов. – Ты высоко не садись, так ты и мои видишь.

Курорт. Село Паратунка. Горячий бассейн. Ночью туда множество народу ходит купаться, и все это напоминает средневековые представления об Аде. Пар над черной водой. Голые тела время от времени проплывают бледными призрачными клочьями в тумане, перекликаются… Где-то звучит музыка…

То слышен чей-то шепот, а кто говорит, не видно, то вдруг фара подъезжающего мотоцикла шарахнет по воде и вырвет из темноты и тумана чью-нибудь спину.

Большое, пустое, заброшенное футбольное поле, на котором только два худых, гибких, пластичных мальчишки. Мяча нет, и один стоит в воротах, а другой, валяя дурака, крича и комментируя, забивает в ворота старую резиновую боту. Он бьет, а вратарь падает красиво и пластично, но бота влетает в ворота и бьется в сетке.

Говорят, была реальная история.

Над кораблем долго кружили американские самолеты, да так низко – видны лица летчиков. Утомительно! Каплей не выдержал, снял ботинок и швырнул им в самолет. Американцы улетели.

А каплей весь поход проходил в одном башмаке.

История старлея-метеоролога. Адмирал обещал наконец отпустить его в положенный отпуск. Но все-таки отпуска не подписал.

В пятницу адмирал, как всегда, вызвал старлея к себе и попросил дать сводку на завтра, так как собрался на рыбалку.

– Солнце, ясно, тихо, +23 °C, – сообщил офицер.

Был ливень, мороз и еще бог знает что.

– Вы же мне обещали хорошую погоду! – в понедельник укорял адмирал старлея.

– Вы мне обещали отпуск, – ответил старлей.

Одноногая певица. Все тот же пионерлагерь. Воспитательница – этакая экзальтированная молодящаяся старая проблядь из Феллини. Сломала на пионерском костре ногу, но не сдалась и на другой день все-таки пела со сцены, раскачивая в такт песне сломанной ногой.

Когда же объявили танцы, пошла танцевать и опять упала. И плакала, и пионеры несли ее на руках, и она и смеялась, и плакала, и всем помавала ручкой, и пела одновременно…

Мильково. Я попал в число участников фестиваля искусств «Город селу» к 50-летию СССР. Несколько автобусов. Транспаранты, плакаты. Приветственные речи, широчайшие улыбки, кинооператоры с местного телевидения, словом – бред собачий. Местные самодеятельные артисты и бригада ансамбля флотилии, в которой был и я.

Приехали. Разместились в ЦК (центральная котельная). Половина артистов уже к этому моменту была «в дупель», и певец выпал из автобуса лицом в уголь. Организовано все чудовищно. В одном из клубов – мест этак на 70 – афиши не было вовсе, а только маленькое объявление, какие висят на подъездах, фонарных столбах, в банях, да где угодно и о чем угодно. Естественно, народу никого. Шесть детей. Суббота!

Завклубом – полная теха. Кругла как луна, и глаза испуганные, голубые, лет ей вроде бы всего 22.

Семь вечера. Осталось уже пять детей, да и то двое чуть не грудных. Тут подкатывает «Волга», в ней секретарь обкома, секретарь горкома и представитель управления культурой – ужасающая еврейка на сухих ногах. Еще кто-то. Входят они, а народу нет.

Я говорю, что пора уже нам уезжать – ждать-то некого, это ясно здесь всем и давно.

Секретарь водит носом, смотрит. Еврейка отзывает майора Машарского в сторону и говорит ему, что секретарь обкома хочет увидеть мое выступление. Ну, этого еще не хватало! Уродоваться ради пяти человек, которым в сущности-то на меня глубоко плевать!..

Я корректно объяснил, что сделать этого не могу. Секретарь меня понял. Тогда еврейка схватила автобус и кинулась на нем по улицам собирать людей… Через час был полный зал! Какие-то перепуганные случайные люди, кто-то из общежития – прямо в тапочках, с куском колбасы за щекой, кто-то с улицы с покупками, «чуть трезвые» мужички с крупной, только что пойманной рыбой в ведре, кто-то с грудным ребенком на руках и так далее. Бред полнейший!.. Я начал выступать.

Выступил. Ну, кино свое дело делает, и все прошло нормально. Следом выходит Машарский и начинает рассказывать про свои песни. Люди сидят в полном изумлении – кто, что?.. – кино какое-то, теперь вышел майор-композитор!..

Тут гаснет свет. Весь. Полная вокруг темнота. Но люди настолько обалдевшие, что продолжают сидеть молча. Машарский же, как и подобает военному, продолжает рассказывать про песни и затем просит выйти на сцену своих ребят.