Никита Михалков - Мои дневники

Его понимание, что «всюду жизнь».

Замечательное соединение фактур: обнаженная женщина и совершенно одетый мужчина, в пальто и т. д. Защищенность, сила и полная нежная беззащитность.

Обед. Сумасшедше влюбленная женщина в мехах. Все время что-то говорит. И ничего не может есть. Только пьет.

Он сидит и ест.

Она начинает играть на рояле. Потом поет. Потом опять что-то быстро-быстро говорит. Потом начинается истерика. (Люда Максакова)

– Да, я шут. Но только я из тех шутов, которые пляшут под собственную дудку, а не под чужую.

Человек на машине ездит по территории больницы, кого-то ищет и не может найти. Каждый раз, вновь садясь в машину, включает музыку, она снова продолжается – с того места, на котором прервалась, как только он вновь включает мотор.

Человек крутится по больнице – то на машине по узким дорожкам, то пешком ходит по корпусам и, ища кого-то, видит разные картинки человеческого несчастья…

Постепенность движения по состоянию с музыкальным контрапунктом.

Столик в поезде у окошка. Подошел мальчик лет шести с очень грустными, взрослыми, серыми вполлица глазами. Постоял, потом сказал:

– Давайте познакомимся, а то я ночью уйду.

– Давайте.

– Вас как зовут?

– Никита. А тебя?

– Алеша.

– Ты откуда едешь?

– Из Кандалакши.

– А куда?

– В Лазаревку.

Пауза.

– Я в садике песню одну пел. Вернее, не песню, а один куплет… Вы Сашу Николаева, такого мальчика, случайно не знаете?

– Нет.

– А Вову Сушина?

– Тоже нет.

– Жалко.

Помолчали.

– А ты отдыхать едешь?

– Да. В отпуск после садика.

– А когда в школу?

– После отпуска. В пятую пойду. Хочется в девятую, а меня отдали в пятую.

Потом ушел к матери, вернулся:

– Мы не сегодня ночью уходим, а завтра, так что наговоримся еще!

С тем и ушел спать.

Утром входит Алеша, с глазами, ставшими еще огромнее:

– Никита, вы не выходите, а то там плохо пахнет.

«Самое страшное – это когда злодейство становится повседневностью». (Евгения Гинзбург)

Приморский город, притихший в ожидании выхода на берег в увольнение двух тысяч моряков с пришедшего и стоящего на рейде флагманского гвардейского крейсера «Дмитрий Пожарский», экипаж которого был «без берега» полгода.

Город затих в ожидании нашествия. Все комендатуры, милиция, дружинники – все наготове. Лафа только обслуге ресторанов, таксистам, блядям, да оркестру «битков» из МАИ на танцплощадке. Они настраивают инструменты. И под эту настройку – общий план и панорама с города на крейсер в лучах закатного солнца. Потом разворот истории.

Брошенный рыболовецкий поселок на Камчатке. Стоят каменные жилые дома, рыбзавод, клуб – все пустое, заброшенное. Кругом только медвежьи да заячьи следы. Холодильник, замерзший снаружи.

В исторических фильмах необходимо избегать телевизионности. Если уж делать, то серьезно и до конца.

Но как лишить все это отвратительной театральности, папье-машества, паклевидной бородатости?!.. Тут нужно думать.

Советский служащий, обожающий дома дирижировать классику. Чай заваривает или гимнастику делает, самозабвенно дирижирует Брамса, симфонию № 4, или Бетховена, или Чайковского.

Это замечательно для современной картины. Заботы, за… б, суета… и самозабвенный катарсис, мечта о прекрасном, свобода и счастье в погружении в музыку, в ощущении соучастия в великом.

Восточная женщина армянского типа – со всеми вытекающими отсюда последствиями. И с бакенбардами – довольно ухоженными.

Мудак в кепке, проверяющий свой билет 2 часа. Все никак во что-то не мог поверить. (Усики – под носом полоска.)

Сержант сопровождает куда-то пять блядей и сутенера. Сержант – унылый, грузный человек. Сутенер жилист, но в данный момент жалок. И с ними происходят разные приключения.

В определенное время, в том или ином месте, каждая рассказывает свою историю. Свои истории могут рассказать и сержант, и сутенер. Откровенность – дело постепенное. Напились. Куда-то попали. Утром ни копейки.

Сутенер предлагает отправить девочек на заработки. А сержант уже их всех ревнует – оттого, что уже знает о каждой такое, что не узнает никто из тех, кто будет с ними спать. Он ревнует к их истории, к их истинности. Видимо, в конце – разочарование сержанта. Или феллиниевский катарсис.

Режиссура – это соединение ритмов. Ритмов людей с ритмом космоса, ритмом бесконечности и ритмами друг друга.

Удивительно красив на пустом морском пляже туман, просквоженный рассветными лучами, и сосны вдалеке, тонущие в тумане и просвеченные солнцем.

Еная компания на веранде бара в Пицунде. Разгул. Гусарствуют. Битки-самоучки лабают тупую попсу (несмотря на то, что песня на стихи Мандельштама) и «7.40». Несколько человек в подзорную трубу смотрят с балкона на луну. Кто-то пьет – цапая без рук стакан зубами с пола. Отвратительная вседозволенность.

В исторических фильмах необходимо избегать телевизионности. Если уж делать, то серьезно и до конца.

Когда человек бреется в душе перед зеркалом и зеркало постепенно запотевает, то, когда он уже почти не виден, должно начать происходить что-то непонятное, но страшное (может быть, убийство).

Понятно все станет, когда отпотеет зеркало, то есть пройдет время. Возможно, это хорошо для титров.

Большая, толстая, с огромными жопой и животом дама в купальнике – рано утром на пляже с прыгалками. Зрелище фантастическое.

Полуспящая женщина. Никак не может проснуться. Вяло поддерживает разговор с ним…

Он вонзает Stivie Wonder. И она начинает оживать. Поднимается. Крутит жопой, дурачится. Рассвет или закат – режим. Все это должно развиваться и дальше (может быть, это финал после длинной и мучительной борьбы или разлуки).

Искусство – это не «жизнь, пронизанная мыслью», как сказал Томас Манн, а это пронизанное мыслью чувство.

Лезгинка, которую танцуют под современный диско и еще черт знает под что.

Многозначительно-философски настроенный мудила говорит тост. Он уже под балдой и говорит медленно и важно, но играет музыка, и его вообще не слышно. Все, поглядывая на него, крутя в руках бокалы, вежливо скучают.

А этот мудила все говорит и говорит что-то, как тетерев.

Армянская семья в Абхазии. Согнутой старушке – 90 лет. На все смотрит с изумлением и любопытством. У нее свое кресло, в котором ее передвигают.

На берегу моря каждое утро, около 7 часов, трубач разучивает гимны, сидя на кофре от трубы.