Рина Зеленая - Разрозненные страницы

Утесов ненамного старше нашего поколения, а успел уже до революции быть актером. И все получалось у него вовремя. У него собран огромный материал о своей работе, о своих современниках. Вот он выпустил свою третью книжку («Спасибо, сердце!») – смотреть любо-дорого.

Он мне всегда нравился как добрый человек, не говоря о всей его нелегкой актерской судьбе, о его борьбе за советский джаз, когда его распинали и поносили, а он держался и боролся. Утесов – блестящий музыкант, честный в своей работе и преданный ей. Теперь он слышит о своих достоинствах, о своей роли в истории советской эстрады на каждом юбилее. Да еще к тому же узнает, какой он сейчас молодой и прекрасный. Тут я должна сказать вам опять чистую правду: это неправда. Раньше, когда его ругали, он был гораздо лучше и гораздо моложе. У нас стало модно сейчас уверять стариков юбиляров, что чем они старше, тем это лучше. В поздравлениях на юбилеях иногда выходит так, что юбиляр исключительно молод и что вообще старым быть лучше, чем молодым.

Не верьте этому никогда. Старым быть очень плохо. Ты не в состоянии справиться с природой, и она может отнять у тебя все, что захочет. Я даже иногда думаю: зачем же я всю жизнь люблю спорт, делаю гимнастику, бегаю на коньках, не курю, мало ем, мало сплю, а у меня какие-то неправильные суставы с солями, какие-то сосуды (зачем мне они вообще нужны, когда я о них ничего не знаю?!), а мои подруги, старше или моложе меня, курят, не ходят на лыжах, едят, пьют и спят без конца и чувствуют себя распрекрасно, и ничего у них не болит. У меня даже есть знакомые алкоголики, которые вообще никогда ничем не болеют. Где справедливость, я вас спрашиваю? Ее нет. Справедливости не было и тогда, когда у газетчиков было принято ругать артистку Эдит Утесову на чем свет стоит. Ей в те годы приходилось переносить и горести отца, и свои огорчения.

Если программа оркестра Л.О. Утесова кому-то казалась не совсем удачной, главный упрек был: почему Эдит Утесова должна петь в джазе Леонида Утесова? Прямо покоя это не давало всем рецензентам. А она украшала программу – верьте мне. Музыкальность предельная, маленький, чистый, как серебро, голосок, и как гармонично сливался хрипловатый утесовский голос с этим серебром. Когда они пели вдвоем прощальную песенку, зрители и не думали уходить, а стояли и слушали, так это было прелестно. Так нет же, нет! Уж не знаю, какой силой ее все-таки заставили уйти из ансамбля. Потом засовывали туда разных певиц. Может быть, они были хорошие, но не к месту. Вот сколько лет прошло, а я не могу с этим примириться.

Когда началась война, наш театр гастролировал по Союзу. Мы не были никуда эвакуированы, а выполняли план гастролей, согласованный с Министерством культуры. Война продлила поездки нашего театра. Когда же наконец, закончив все, мы возвращались, то, еще не доехав до Москвы, в Куйбышеве встретились со всеми москвичами и актерами театров столицы, выехавшими оттуда 16 октября.

На улицах Куйбышева москвичи бросались друг другу на шею, рыдали и спрашивали:

– Куда вы?

– Откуда вы?

– А вы-то куда?

Самые чужие и самые близкие люди неожиданно находили здесь друг друга. Эти дни были очень страшными.

Разместили нас в Куйбышеве с большим трудом: наехало много народу. Есть тоже было негде.

Встретилась на улице с Сергеем Владимировичем Образцовым и его женой Ольгой Александровной. Они тоже ехали с гастролей. Выяснили, что в городе есть одна столовая, куда пускают только иностранцев. И мы с Сергеем Владимировичем решили пройти туда, изображая иностранцев. Так и сделали. Громко разговаривая по-английски, направились к двери и беспрепятственно прошли мимо милиционеров. Я услышала, как один милиционер сказал другому:

– Смотри, Рина Зеленая с Образцовым обедать пошли!

Так наш театр на этот раз и не попал в Москву, а повернули его в другую сторону, на новые гастроли, куда-то в Казахстан. Однако 7 ноября мы еще выступали в Куйбышеве на праздничном вечере и слушали по радио парад на Красной площади.

Я читала рассказ Леонида Ленча. Героиня рассказа – добрая, милая женщина, прачка. Она рассказывала, как началась война и как она теперь работает медсестрой, и про встречу свою в госпитале со старшиной Смирновым – как он спас товарищей и как его спасли и ногу не ампутировали. И теперь во время массажа, когда все кричат от боли, он один терпит молча. А потом, в конце, старшина объясняет ей, что не кричит потому, что ему нисколько не больно: он всегда другую ногу дает массировать, не больную.

И столько было в этом монологе и печального, и смешного, и человечного, такая вера в победу, что я, читая этот рассказ и глядя в зал на штатских и военных, видела, как глаза улыбаются в ответ на простую, бесхитростную речь настоящей русской женщины, кроткой и храброй. И когда она в конце монолога обращалась к залу:

– Поверьте мне, дорогие, я столько грязного белья перестирала, и я вам говорю, что очистим, смоем с нашей земли эту коричневую грязь, – верилось, что так и будет, что уничтожим коричневую чуму.

Л. Ленч, прекрасный автор, чувствующий современность, много писал для нашего театра, главным образом для М.В. Мироновой и А.С. Менакера. Эти сцены М. Миронова и А. Менакер всегда играли мастерски и нравились публике. М. Миронова, тогда молодая, очаровательная женщина, соединив свою личную и творческую жизнь с А.С. Менакером, навсегда осталась на эстраде, и вместе создали они еще одного прекрасного актера – Андрея Миронова.

Конечно, работа на эстраде за всю нашу жизнь так и не была вполне усовершенствована – я имею в виду порядок и систему управления. Начать с того, что каждые сорок пять минут (гипербола) менялись директора. Каждый раз неизвестно почему назначался новый человек, которому нужны были год-два, чтобы хоть как-то ознакомиться с составом артистов, с законами жанра, со спецификой работы эстрады по всему Советскому Союзу, но который немедленно вносил новшества, повергавшие в ужас компетентных людей. Если же приходил человек сообразительный, который быстро начинал понимать обстановку и пытался наладить работу, его через год повышали, а в эстраду сажали нового руководителя, который начинал все разваливать со свежими силами, а затем, видя, что ему с этим не справиться, уходил куда-нибудь, тоже повыше, стараясь забыть обо всех эстрадных делах. Надеюсь, что сегодня положение изменилось.

А тогда пианисты-гастролеры могли быть направлены в города, где не было ни одного рояля (после войны). В городе могли расклеить афиши с именами одних актеров, а прислать туда совершенно других. Возникали страшные скандалы в местных филармониях; денег нередко артистам не платили не только в поездках, но и в Москве, где на кассу эстрады за долги налагался арест. Бывали совершенно трагические положения, когда никто ни за что не отвечал. И нужны были огромные деловые и творческие усилия, чтобы вызволить эстраду из этого страшного финансового провала. Количества ревизий и проверок за все годы не счесть.