Рина Зеленая - Разрозненные страницы

С тех пор отношения с Алексеем Николаевичем стали близкими. Он человек был простой в обхождении. Потом, через много лет, я подумала, что, может быть, все графы такие, когда познакомилась еще с одним – А.А. Игнатьевым, советским военачальником, автором известной книги «Пятьдесят лет в строю». Мы у него обедали. Обед готовил он сам и сказал, что по призванию он повар, а судьба привела ему быть генералом. Его жена, приехавшая с ним из Парижа, сидела за столом и улыбалась. Алексей Александрович подавал бараний бок с кашей. Если бы не он, я бы сроду не попробовала этого блюда из классической литературы.

Алексей Николаевич Толстой тоже любил и умел готовить, а тем более любил и умел принимать людей. Как интересно было за столом, как увлекательно рассказывал Алексей Николаевич Толстой! Почти так, как его показывает И. Андроников по телевидению.

Алексей Николаевич жил теперь в Москве. Его женой стала Людмила Ильинична Баршева. В Москве квартира находилась во флигеле, во дворе того же дома, где жил А.М. Горький. К Толстым вход был со Спиридоновки (теперь улица А. Толстого). Жили они в те годы и потом, в войну, то в городе, то в Барвихе. Людмила Ильинична дружила всю жизнь с Надеждой Алексеевной Пешковой, и их семьи были близки: и праздники, и Новый год встречали вместе.

А.Н. Толстой работал в своем красивом кабинете. Я потому говорю красивом, что всегда, каждый раз рассматривала все заново – как что стоит, какие вещи висят на стенах. Мне всегда казалось, что вкус к домашней обстановке у Алексея Николаевича особый, абсолютный. Как бывает у людей абсолютный музыкальный слух, так у него был абсолютный вкус к вещам. Сами вещи были необычными: мебель, кувшины медные чеканные, большие, видно, издалека привезенные, подсвечники фигурные, подносы, картины старые, не случайные, а те, что были ему по вкусу.

На камине стояли удивительные предметы искусства: восточные эмали, а также кубки, подсвечники русской финифти петровского времени, от которых трудно было оторвать взгляд.

Одну картину я запомнила навсегда – большой портрет Петра Первого, сделанный когда – не знаю, кем – не знаю. Смотрелся он как живопись, хотя фактура чувствовалась необычная – и не масло, и не мозаика. Алексей Николаевич объяснил мне, что портрет сделан из головок спичек. Какой-то мастер создал эту картину.

Больше всего мне нравилось все вместе – как были расставлены стулья, столы, как вещи висели, лежали, стояли. Во всем чувствовался вкус хозяина, все вместе было удивительно гармонично и цельно. Мне приходилось видеть много разных жилищ. Богатство или обилие вещей никак не обозначает красоту или гармонию.

Алексею Николаевичу дали дачу по Усовской ветке Павелецкой дороги, в генеральском поселке. Там был сад, в котором Толстой много работал, и цветник, где он сажал, пересаживал, прививал, удобрял, расчищал. Алексей Николаевич отовсюду привозил ростки, саженцы, ему дарили или он покупал розы с юга и какие-то кусты, цветущие в саду, в грунте.

На дачу к Толстым приезжали и старые друзья, и все писатели или гости из других стран, приглашенные к нам, в Союз. Там я встретила Мориса Тореза и его жену, познакомилась с академиками П.Л. Капицей и Н.Н. Семеновым.

Сколько раз я приезжала на дачу Толстого, столько раз находила Алексея Николаевича в саду. Он торчал, присев на корточки, где-нибудь на дорожке, перед цветком, который подвязывал или окапывал, терпеливо, в неудобной позе, согнувшись, пока не сделает так, как нужно.

На даче у Толстых довелось нам впервые слушать главу из «Петра Первого» – «Купанье царевен в Измайловском пруду». Я сейчас вижу эту комнату, освещенную солнцем. Какое было утро тогда! И как он хорошо читал, какой радостью была пронизана вся эта сцена!

А война все шла. Страшная и безобразная. Узнавались все новые и новые ужасы о фашистских злодеяниях, каких мир еще не ведал со дня творения. Алексей Николаевич подолгу не бывал в Москве. Его включили в комиссию по расследованию нацистских преступлений. Была большая группа людей: ученые, писатели, криминалисты и, по-моему, священники. Алексей Николаевич приезжал в Москву после этих поездок совсем другой: не разговаривал, почти ни с кем не встречался, лицо черное, мрачное. Долго не был самим собой. Наверное, много видели они невыносимо страшного.

Потом был такой вечер. Зима. Погода страшная. На улице после дурацкой оттепели застыло все. Лед на тротуарах, на дорогах, на проводах. Ледяной ветер. К.Т.Т. сидел работал – редактировал книгу по архитектуре Ленинграда. Материалов нужных не было, да и не выйдешь никуда. Он дописал страницу и сказал мне:

– Все-таки это хорошая работа – редактировать. Так просто! Нужно только все знать.

Потом – звонок по телефону. Звонил по просьбе Людмилы Ильиничны секретарь Толстого Юрий Александрович Крестинский. Он сказал, что Алексей Николаевич просил, чтобы мы приехали в Дом творчества «Барвиха»; спросил, поедем ли мы.

– Безусловно.

– Сейчас я заеду за вами. Дорога ужасная, но мы доберемся.

…За городом было еще хуже. Мела метель. Лобовое окно машины было занесено снегом и покрыто льдом. Вести машину было невозможно. Юрий Александрович открыл дверцу и, придерживая ее, вел машину почти стоя, чтобы видеть дорогу. Ветер свистел и выл. Машина шла как пьяная, качаясь из стороны в сторону.

Приехали. Людмила Ильинична и Алексей Николаевич в теплой барвихинской комнате сидели за столом. Толстой обнял меня и К.Т.Т. Алексея Николаевича нельзя было узнать, так изменились от отека лицо, форма головы и даже голос. Мы пробыли недолго: уже была ночь, а нам предстояла дорога до Москвы. Простились. Не помню, что говорили. Больше его не видела никогда.

Обратно ехали так же долго и трудно. Молчали всю дорогу.

Зимой сорок четвертого года нас, большую группу артистов, отправили на военно-шефскую работу в Иран. Поездка длилась около двух месяцев. Впечатления бывали столь неожиданными, что хотелось запомнить, сохранить их. Начала хоть что-то записывать. Однако больше внешние впечатления. Чужая сторона, чужие люди. По-французски понимают очень немногие. Все-таки старались записать хоть что-нибудь – природу, особенности быта, в частности нашего. Ведь все время в пути. Иной раз и слова не напишешь. Ну ладно, думаешь, завтра. А на следующий день все новое, все другое. Опять разрозненные страницы! Зато начала вести записи, еще не выехав из Союза.

25 февраля

Может быть, наши потомки будут умирать со смеху над нашей техникой, но на меня производит еще некоторое впечатление возможность сесть в самолет морозным снежным утром в Москве, а в пять часов этого же дня идти по улицам Баку, любуясь морем, зеленой травой, греясь в лучах весеннего солнца.