Рина Зеленая - Разрозненные страницы

На этой трассе летают сверхмастера, имена которых наперечет. Они ведут самолеты днем и ночью, бесконечной полярной ночью, по приборам, в пургу, в облаках, в туманах. Внизу никаких ориентиров – всегда океан. Вооруженные первоклассной техникой, мужественные, выносливые, обладающие каким-то необузданным хладнокровием, мастера ледовой разведки, они ежеминутно разрушают представление о том, что возможно и что невозможно для человека.

Летим уже три с половиной часа. Летим пять часов. Внизу льды, огромные трещины. Вода океана в разводьях. Идем на высоте более 3000 метров. Летим еще час. Сердце замирает. Впечатление нереальности всего происходящего. И вот наконец идем на снижение. 2000… 1000 метров. Все прильнули к окнам. Вот уже виден лагерь. Вот палатки, домики внизу. Мы делаем круг. Вот реющий, рдеющий флаг. Вот снова все исчезло – мы летим на другую льдину, на аэродром. Идем на посадку. Мы садимся на льдину Северного полюса.

И все как будто в кинохронике. Сел самолет. Бегут черные маленькие фигурки, другие вылезают из самолета, бегут им навстречу. Верно, все так, как в кино. Но только ведь это наши фигурки бегут по снегу. Ведь это нас, нас обнимают. Это мы плачем от невыносимого волнения, восторга, глядя на лица этих людей, для которых подвиг является ежедневным занятием. Нас радостно обнимают, жмут руки. Они спрашивают нас, не замерзли ли мы, не устали ли. Восклицания, вопросы!

И вот мы уже идем по дороге в лагерь, перелезаем через торосы, как вкопанные останавливаясь возле голубых льдин, голубых в прямом смысле слова. Лед голубой, почти синий. Все разбились группами, растянулись по всей дороге. Сколько времени нужно было и трудов, чтобы залить трещины, сколоть ропаки и сделать эту дорогу.

Некоторое время мы идем рядом с Толстиковым. Все спрашивают его о чем-то, а я завидую всем, но не могу ему задать ни одного сколько-нибудь умного вопроса.

Идем уже давно. Наши лица в белом ореоле инея на шапках, на воротниках. Ресницы толстые, белые. И только сейчас я замечаю, что одежда, в которой мы выглядели еще недавно смешными, уже обносилась, стала на нас пригнанной, обычной, своей.

Вот впереди артист Чекин шагает в меховой куртке, высокий, ладный, разговаривая с кем-то из зимовщиков на морозе минус 36°, даже не думая и не вспоминая о том, как он кутал свое теноровое горло, боясь вдохнуть холодный воздух Москвы.

В стороне от дороги груда больших запечатанных ящиков. Это продукты. Тут они могут лежать, пока не понадобятся: украсть некому. А когда-нибудь их отвезут на тракторе к повару.

С нами идет дежурный по лагерю с ружьем. Без ружья нельзя. На льдину всегда может прийти медведь. Они не любят долго плавать в холодной воде – бродят по льдинам. Могут прийти и сюда. Медведи ходят в одиночку и целыми семьями. Когда медведь охотится, он закрывает свой черный нос лапой, чтобы на снегу его не было видно совсем, а когда он ловит нерпу, то ложится, обнимает лунку кольцом своих лап и сразу душит животное в объятиях, едва оно высунет голову из воды.

– Вот за теми торосами сейчас наша льдина. Раньше к нам гораздо ближе было дойти, но нас тут ломало. Вот почему мы так долго не могли позвать вас в гости, – говорят нам.

И мы видим вдалеке остатки белой стены льдов, поднятых на дыбы торошением. И вдруг я снова вспоминаю, что иду по океану и под нами три километра воды.

Мне казалось, что самое страшное для людей здесь – бесконечная полярная ночь. Но бесконечный день еще того страшнее. Льдина стаивает сверху чуть ли не на треть. Тает лед, и всюду вода, все в воде. Вода заливает палатки. Надо спасать драгоценные приборы, лед ломается, каждую минуту трещины могут расколоть льдину, людей друг от друга.

Но вот и лагерь. Здесь нас встречают те, кто не был на аэродроме. Здесь тоже все кажется знакомым. Вот кают-компания, вот палатки, вот баня и даже надпись «Добро пожаловать!», сделанная для нас.

Нас ведут обедать – праздничный стол, убранство самое незатейливое, в то же время трогательно-нарядное; простота и душевная ласка. И здесь, на краю света, чувствуется, как никогда, что́ Родина, народ делают для своих отличных сыновей. Ученые, портные, химики – все трудились, чтобы одеть, снарядить, сделать для них возможно удобнее, теплее жизнь в океане.

Концерт наш начался под открытым небом, при температуре минус тридцать шесть градусов. Окруженные людьми, одетыми с ног до головы в меха, наши акробаты на ярком персидском ковре, который мы привезли с собой на самолете, исполняют первый номер концерта. Крошка Калачева, почти голенькая, взлетает в бирюзовый воздух над головой партнера. Собаки, которые здесь не видели ничего подобного, носятся вокруг них со страшным лаем. От мороза у всех захватывает дух. Потом все пришли в кают-компанию, и, будто для большой семьи, сидящей непринужденно, как попало, на столах, на табуретках, концерт продолжается.

Звенят колокольчики колоратуры. Гремят стихи Маяковского. Поплыли звуки арфы.

Во время нашего путешествия по Арктике В. Дулова сначала утверждала, что физики вообще не существует, потому что струны не лопались от холода и в Арктике вели себя лучше, чем в Большом театре в Москве. Но здесь, на полюсе, она убедилась, что физика существует. Как только вынесли арфу, лопнула первая струна. В это время ведущий программу Б. Брунов уже объявляет номер В. Дуловой. Она села. Лопнула вторая струна. Дулова, как и все, стала заметно волноваться. Борис обратился к ней:

– Натягивайте спокойно струны, Вера Георгиевна, а я буду пока объявлять ваши титулы.

– Заслуженный деятель искусств, – сказал он. – …Лауреат конкурса музыкантов-исполнителей…

Лопнула еще одна струна.

– Натягивайте спокойно, – говорит Борис. – Еще есть время!

Лопнула еще одна.

– Профессор Московской консерватории…

Вот уже, кажется, все в порядке, осталось натянуть только одну струну.

– Солистка оркестра Большого театра, – продолжал Б. Брунов. – …Я могу еще сообщить вам, что Вера Георгиевна – народный заседатель Свердловского района и жена председателя месткома Большого театра…

Арфа была в порядке, и великолепный мастер В. Дулова начала играть.

Я смотрела на все это из кухни, через большое окно, которое соединяет кухню с кают-компанией и в которое передают обед. Повар Н.Я. ушел в кают-компанию смотреть концерт и поручил мне выключить огонь в плите, как только закипит суп.

Какие-то минуты запомнились, что-то вдруг исчезало из памяти тут же. Я не могу вспомнить, как у нас в руках очутились книги, подарки с трогательными надписями, где были зафиксированы координаты льдины – 807'' северной широты и 185'8'' восточной долготы. Мы ведь дрейфовали вместе со всеми почти шесть часов.

Когда нам предложили отсюда, с полюса, отправить домой в Москву радиограммы, я вдруг забыла свой адрес и все написала неверно. (Но самое удивительное, что она все равно дошла!)