Питер Гай - Фрейд

То обстоятельство, что поначалу Леонардо воспитывался без отца, полагал Фрейд, должно было сформировать его характер. Однако характер мальчика формировался и еще одним решительным вмешательством мира взрослых. Вскоре после рождения Леонардо его отец женился, а когда сыну было три года, взял его к себе в дом. Таким образом, Леонардо рос с двумя матерями. Вскоре после 1500 года, когда художник начал работать над «Моной Лизой», ее двусмысленная туманная улыбка напомнила ему деспотическую энергичность двух любящих красивых молодых женщин, которые вместе царили в его детстве. Творческая искра, которая рождает искусство, проскакивая между опытом и памятью, придала бессмертие портрету загадочной и привлекательной Моны Лизы. Затем, когда Леонардо писал «Святую Анну с Мадонной и младенцем Христом», он изобразил двух своих матерей, какими их помнил (или чувствовал?), – одного возраста, с тонкой и загадочной улыбкой Джоконды.

Следует еще раз отметить, что, несмотря на все эти поиски, Фрейд не поддался искушению заявить, что разгадал тайну гения Леонардо. Однако он верил, что ухватил кончик нити, которая приведет его к сути личности великого художника. Отождествляя себя с отцом, человеком, который его зачал, Леонардо будет точно так же обращаться со своими «детьми»: страстность при создании, нетерпеливость в работе над скучными деталями, неспособность следовать вдохновению до конца. Но, восставая против отца, он найдет путь к науке и, таким образом, может обменять подчинение авторитету на высшую лояльность – подчинение факту. Почти с явным одобрением Фрейд цитирует слова Леонардо, «смелое положение, которое защищает всякое свободное исследование: «Кто в борьбе мнений опирается на авторитет, тот работает своею памятью, вместо того чтобы работать умом». Леонардо энергично вытеснял свои сексуальные страсти другой страстью – к независимым научным исследованиям. Трудно сказать, когда именно и до какой степени основатель психоанализа начал отождествлять себя с Леонардо, но, цитируя гордую максиму инакомыслящего ученого, он был согласен со своим «пациентом».

Любовь Фрейда к этому эксперименту в области психоаналитической биографии была совсем не случайной [140]. Схематичное изображение главной дороги к гомосексуальности – сильная и чрезвычайно продолжительная эдипова привязанность к нежной матери, возвращение к этой стадии, отождествление себя с матерью, любовь других подростков мужского пола, как будто они были им, любимый сын – определяет интерес и значимость этой работы. Встречающиеся в тексте замечания Фрейда о защитной уловке, которую он называет вытеснением, всегда носят характер предположений, даже если не способны дать ответ на вопрос, каким образом психика направляет энергию инстинкта в область культуры, например в искусство или науку. Но при внимательном рассмотрении начинает проявляться непрочная ткань аргументации основателя психоанализа. Его утверждение, что Леонардо в той или иной степени был автором идеи изобразить святую Анну молодой, необоснованно, даже если выбор да Винчи такой условности, как изображение матери и дочери одного возраста, может служить ключом к состоянию его психики. Кроме того, предположение Фрейда, что отец Леонардо взял сына к себе в дом только через три года после женитьбы, противоречит другим свидетельствам [141].

Все это достаточно шатко, но самая ненадежная нить в ткани рассуждений мэтра – фантазия о грифе. Основатель психоанализа пользовался немецкими переводами записок Леонардо, в которых слово nibbio ошибочно переведено как «гриф», а не как «коршун». С учетом этой ошибки, впервые обнаруженной в 1923 году, но не признанной ни Фрейдом, ни каким-либо другим психоаналитиком при его жизни, конструкция коршун-мать со всеми ее серьезными последствиями оказывается несостоятельной. Гриф является очень популярным персонажем мифов, а коршун – обычная птица. Рассказ Леонардо о птице остается яркой драматизацией, возможно напоминая о грудном вскармливании, сексуальном опыте или, что более вероятно, о гомосексуальной фантазии, а может быть, он в концентрированной форме вобрал в себя все эти воспоминания. Однако все громадное сооружение, которое воздвиг Фрейд на неточном переводе, обращается в пыль.

В совокупности эти ошибки существенно снижают достоверность нарисованного основателем психоанализа портрета. Хотя его любимая конструкция остается лишь скромными предположениями. Тем не менее, несмотря на то что Фрейду, скорее всего, указывали на неправильный перевод, превративший коршуна в грифа, он не внес никаких исправлений в текст. На протяжении всей своей карьеры теоретика психоанализа Зигмунд Фрейд демонстрировал готовность пересматривать гораздо более важные и давние идеи. Но только не «Леонардо».

Существовали и другие причины упрямства мэтра. Вне всяких сомнений, статья о Леонардо предлагала ему заманчивые профессиональные выгоды. В письме к Юнгу об «анализе» Леонардо Фрейд отмечал, почти по ассоциации: «Я все больше и больше склоняюсь к уважению теории инфантильной сексуальности, к которой я относился, кстати, с преступной несерьезностью». Это было немотивированное напоминание Юнгу, что Фрейд не склонен к компромиссу по спорному вопросу либидо. В это непростое десятилетие полемические заявления, адресованные как откровенным противникам, так и колеблющимся сторонникам, были для основателя психоанализа обычным делом.

Тем не менее за действиями Фрейда стояли и не столь явные силы: 2 декабря 1909 года, на следующий день после доклада перед Венским психоаналитическим обществом о своем исследовании личности Леонардо, он писал Юнгу со смесью облегчения и самокритики, что недоволен собственной лекцией, но надеется, что теперь, после того как она прочитана, получит некоторую передышку от своих навязчивых мыслей. «Навязчивых» – довольно жесткое определение, но Фрейд выразился именно так. Без этого он, возможно, и не написал бы свой психоаналитический роман.

Тайная энергия, питавшая эту идею, действительно навязчивую, оставила явные следы в переписке и поведении Фрейда того периода. Ее источником были воспоминания о Флиссе, с которым, по его мнению – ошибочному, – он навсегда покончил. Мысли о близком друге – уже не бывшим другом – заставили основателя психоанализа снова исследовать свою эмоциональную сдержанность, давали процессу самоанализа много мучительной работы [142]. В декабре 1910 года он сообщал Ференци: «Флисса – вас это чрезвычайно интересовало – я преодолел». И тут же прибавил, причем ассоциация основателя психоанализа не вызывает сомнений: «Адлер – маленький призрак Флисса, такой же параноик. Штекель – дополнение к нему, по крайней мере с тем же именем Вильгельм». Фрейд везде видел Вильгельма Флисса, находил его черты в других людях. «Адлер, – писал он Юнгу, – вызывает у меня воспоминания о Флиссе, на октаву ниже. Та же самая паранойя». Когда мэтр писал эти строки, он уже работал над статьей о Шребере, история болезни которого послужит яркой иллюстрацией его тезиса, выдвинутого некоторое время назад: главным фактором паранойи является скрытая гомосексуальность. «У моего бывшего друга Флисса, – уже говорил он Юнгу в 1908-м, – развилась чистейшая паранойя после того, как он преодолел свое влечение ко мне, явно не такое уж слабое». Всегда готовый перевести личные неприятности в теорию психоанализа, Фрейд полагал, что именно поведение Флисса натолкнуло его на эту идею, убедительно подтвержденную несколькими пациентами.