Питер Гай - Фрейд

Все это достаточно умозрительно, однако в четвертом, наиболее длинном из всех очерков, где Фрейд переходит от табу к тотему, он приступает к своей самой оригинальной идее. Его критики считали эту идею безрассудной, вроде рокового полета Икара, но для мэтра она если и была необычной, то совсем не страшной. Ведь тотемы тоже относятся к табу – это священные объекты. Для историков культуры они имеют огромное значение, поскольку драматизируют то, что Фрейд уже исследовал в первом очерке, – страх инцеста. Самое главное из священных ограничений у племен, практикующих тотемизм, заключается в запрете не только вступать в брак с членами своего клана, но и иметь с ними сексуальные отношения. Это и есть, отмечает Фрейд, «знаменитая и загадочная, связанная с тотемизмом экзогамия».

Краткий обзор современных теорий, объясняющих происхождение тотемизма, содержит признание достижений предшественников, но после экскурса в гипотезы Дарвина и Робертсон-Смита объяснение самого Фрейда возвращается к психоаналитической кушетке. Дарвин предположил, что первобытные люди жили небольшими группами, в каждой из которых доминировал самый сильный и ревнивый самец. Робертсон-Смит выдвинул гипотезу, что важным элементом любого тотемизма является ритуальное жертвоприношение, после которого тотемное животное съедают. Применяя сравнительный метод, характерный для его теоретических построений, Фрейд связал эти ничем не подтвержденные и крайне ненадежные догадки с фобиями животных у страдающих неврозом детей, а затем вывел на сцену эдипов комплекс, который до поры до времени скрывался за кулисами. В его интерпретации маленький Ганс, умный и милый пятилетний мальчик, который боялся лошадей и имел глубокий внутренний конфликт с отцом, стал промежуточном звеном между Веной начала ХХ века и отдаленными и туманными эпохами в прошлом человечества. К своему излюбленному примеру Фрейд прибавил еще двух юных пациентов: боявшегося собак мальчика, которого изучал русский психоаналитик М. Вульф, и маленького Арпада, отождествлявшего себя с курами и одновременно любившего смотреть, как их режут, – об этом случае ему рассказал Ференци. Поведение этих больных детей помогло мэтру истолковать тотемное животное как олицетворение отца. Такая интерпретация позволяла основателю психоанализа сделать вывод о высокой вероятности, что вся «тотемистическая система возникла из условий эдипова комплекса, подобно фобии животных маленького Ганса и перверсии маленького Арпада».

Жертвенная трапеза, утверждал Фрейд, является важным средством укрепления социальных связей. Принося в жертву тотем, символ одной крови с людьми, которые его едят, клан подтверждает свою веру в бога и свое единство с ним. Это коллективный акт, двойственный по своей сути: умерщвление тотемного животного есть повод для скорби, которая сменяется радостью. И действительно, следующий за ритуальным убийством праздник, буйное, ничем не сдерживаемое веселье – странный, но необходимый придаток скорби. Теперь, на этой стадии рассуждений, мэтра уже ничто не могло остановить. Он был готов предложить свою историческую реконструкцию.

Зигмунд Фрейд признавал, что эта его реконструкция может показаться фантастической, но для него она выглядела абсолютно правдоподобно: жестокий и ревнивый отец, который доминирует над группой и владеет всеми самками, изгоняет выросших сыновей. «Как-то раз изгнанные братья сговорились, убили и съели отца и тем положили конец отцовской воле. Объединившись, они осмелели и совершили то, что было бы не под силу каждому в отдельности». Фрейд предположил, что произошел некий «технологический» прорыв, вроде появления нового оружия, что дало взбунтовавшимся братьям чувство превосходства над тираном. Тот факт, что они съели убитого ими могущественного отца, полагал основатель психоанализа, не должен вызывать сомнений. Таковы обычаи «дикарей-каннибалов». «Жестокий праотец, несомненно, был образцом, которому завидовал и которого боялся каждый из братьев. Теперь в акте поедания они осуществили идентификацию с ним, каждый присвоил себе часть его силы». Таким образом, тотемная трапеза, «возможно первое празднество человечества, была повторением и торжеством в память этого знаменательного преступного деяния». По мнению Фрейда, именно так началась история человечества.

Основатель психоанализа предупреждал, что в любой реконструкции совершения и празднования этого доисторического преступления неизбежно присутствует неопределенность. «Добиваться точности в этих вопросах было бы точно так же бессмысленно, как было бы несправедливо требовать полных гарантий». Он считал необходимым настоятельно подчеркнуть, что его захватывающие выводы не следует считать доказательствами, что он забывал о комплексной природе рассматриваемых феноменов. Он лишь стремился «к уже известным или пока еще неизвестным источникам религии, нравственности и общества добавить новый момент». Тем не менее Фрейд, вдохновленный своими психоаналитическими идеями, делает самые удивительные выводы. Он предполагает, что собравшиеся вместе братья находились во власти тех же противоречивых чувств к отцу, которые психоаналитики могут обнаружить в качестве содержания амбивалентности отцовского комплекса у детей и невротиков. Братья, которые любили своего могущественного отца и в то же время ненавидели его, были охвачены раскаянием, проявившимся как сознание своей виновности. Мертвый, он стал еще сильнее. То, чему он прежде мешал самим своим существованием, сыновья – те самые братья – теперь запретили сами себе, оказавшись в психическом состоянии столь хорошо известного нам из психоанализа «запоздалого послушания». Теперь сыновья отреклись от своего поступка, объявив недопустимым убийство замены отца – тотема, и отказались от его плодов, запретив себе прикасаться к освободившимся женщинам. Из сознания своей вины сыновья создали два фундаментальных табу тотемизма, которые именно поэтому должны были совпасть с обоими вытесненными желаниями эдипова комплекса, – убийство отца и завоевание матери. Чувствуя вину и признавая ее, они создали цивилизацию. Все сложное человеческое общество основано на соучастии в тяжком преступлении.

Из этого удивительного и грандиозного умозаключения следует еще один вывод, который Зигмунд Фрейд считал неотразимым: «Такое событие, как устранение родоначальника сборищем братьев, должно было оставить неизгладимые следы в истории человечества». Основатель психоанализа считал возможным продемонстрировать, что его следы можно проследить во всех культурах. История религии, привлекательность драматической трагедии, произведения искусства – все это указывает на бессмертие первого преступления и его последствий. Однако этот вывод, признается мэтр, зависит от двух умозрительных гипотез – существования массовой психики, в которой осуществляются те же душевные процессы, что и в жизни отдельного человека, и способности этой психики на протяжении многих тысячелетий сохранять чувство вины, впервые посетившее первобытных братьев. Другими словами, человек может наследовать груз совести от своих биологических предков. Это стало чрезвычайно необычным заявлением, сделанным на основе такой же необычной гипотезы, что первое убийство было историческим событием. Но, оглядываясь на пройденный им нелегкий путь, Фрейд не отступал от своей невероятной исторической реконструкции. Первобытные люди не совсем похожи на невротиков: если невротик заменяет поступок мыслью, то у первобытного человека мыслью является действие. Приведенная мэтром цитата из «Фауста» настолько уместна, что возникает подозрение, не проделал ли автор весь этот длинный путь только для того, чтобы произнести знаменитую строчку Гёте: «В начале было дело».