Питер Гай - Фрейд

Ирония тут в том, что для аргументации мэтру историческая достоверность первичного преступления была не так уж важна. Чувство вины может вызывать менее экзотический и более приемлемый с научной точки зрения механизм. Невротики, как указывал сам Фрейд в «Тотеме и табу», фантазируют об эдиповых убийствах, но никогда их не совершают. Если бы основатель психоанализа захотел применить это клиническое наблюдение к истории первичного преступления, как он применял другие знания, полученные в результате работы с пациентами, то мог бы предвосхитить и разоружить всю яростную критику, которая обрушится на «Тотем и табу». Излагая свою удивительную историю не как факт, а как фантазию, которая на протяжении столетий терзала молодых людей, конфликтующих с родителями, он мог бы отказаться от своего ламаркистского тезиса. Универсальности семейного опыта, острого соперничества и смешанных чувств – другими словами, вездесущего эдипова комплекса – было бы достаточно для постоянного воспроизведения чувства вины и встраивания их в теорию психики Фрейда [175]. В конце 90-х годов XIX века переход от действительности к фантазии уберег мэтра от абсурдности теории совращения как причины невроза. Но теперь, несмотря на то что он не был уверен в своих предположениях и добросовестно приводил доводы против них, основатель психоанализа не отступал: вначале было дело! Не придавал устойчивости умозрительной конструкции Фрейда и тот факт, что его рассказ о происхождении чувства вины удивительно напоминал, как сие ни странно, христианскую доктрину первородного греха.

Такое упрямство явно контрастирует с первоначальными сомнениями Фрейда, не говоря уже о его научном идеале. От специалистов он ждал сотрудничества; мэтр хватался за их аргументы, когда они соответствовали его собственным, а в противном случае отвергал их. Летом 1912 года Фрейд писал Ференци, что нашел убедительные подтверждения своей «тотемной гипотезы» в книге Робертсон-Смита о религии семитов. Он опасался, что Фрэзер и другие авторитетные авторы не примут его ответы на загадки тотема и табу, но это не поколебало уверенность мэтра в тех выводах. к которым он уже пришел, – ни теперь, ни позже [176]. Практически не подлежит сомнению, что его упорство имеет тот же психологический источник, что и первоначальные сомнения. Первые читатели книги именно это и подозревали: и Джонс, и Ференци указывали Фрейду на вероятность того, что мучительные сомнения, которые он выражал после публикации «Тотема и табу», могли не просто быть естественным беспокойством автора, а иметь глубокие личные корни. Оба прочитали гранки книги, и оба были убеждены в ее величии. «Мы предположили, что он в своем воображении пережил все, что описывал в книге, – пишет Джонс, – и что его радость есть воплощение волнения от убийства и поедания отца, а сомнения были всего лишь его реакцией». Фрейд склонялся к тому, чтобы согласиться с этим внутренним элементом психоанализа, но не желал пересматривать свой тезис. В «Толковании сновидений», объяснял мэтр Джонсу, он описал лишь желание убить отца, а в «Тотеме и табу» – реальное отцеубийство: «Переход от желания к действию – это большой шаг». Естественно, этот шаг сам Фрейд не делал, но представление первичного преступления как уникального события, последствия которого бессмертны, а не как распространенной, типичной для человека фантазии позволило ему сохранить некоторую дистанцию с собственными эдиповыми чувствами к отцу. Это дало основателю психоанализа возможность взывать к оправданию, которое рациональный мир дарует действительно невиновным, совершившим отцеубийство лишь в собственном воображении. С точки зрения самого Фрейда, отрицавшего рациональность мира, это довольно жалкая попытка избежать ужасных последствий своей эдиповой агрессии.

Таким образом, независимо от объективной ценности попытки основателя психоанализа найти основы религии в эдиповом комплексе, вполне вероятно, что определенные импульсы, обусловившие аргументацию в «Тотеме и табу», исходили из глубин его психики. В некоторых отношениях книга представляет собой очередной раунд его никогда не прекращавшейся борьбы с отцом – Якобом Фрейдом. Кроме того, это был эпизод уклонения от не менее живучих чувств к матери – Амалии Фрейд. Показательно, что в своей реконструкции мэтр практически не упоминает о ней, хотя этнографический материал, указывающий на фантазии поедания матери, еще богаче, чем тот, что указывает на поедание отца. Маленький Арпад, о котором Фрейду рассказал Ференци и которого он использовал в качестве примера в «Тотеме и табу», хотел съесть «вареную мать»: «Нужно положить мою мать в кастрюлю и приготовить, и тогда будет вареная мать, и я смогу ее съесть», но мэтр предпочел игнорировать этот факт. Тем не менее, подобно другим работам Зигмунда Фрейда, «Тотем и табу» эффективно транслировал его самые глубинные конфликты и личные ссоры в материал для научных исследований.

Фрейд считал свои прикладные работы в сфере искусства, литературы и доисторических времен не только приятными, но и полезными, даже важными. Они должны были подтвердить его взгляд на себя как на исследователя, который первым описал неприветливую, загадочную область, ставившую в тупик и разочаровывавшую его предшественников. Однако интеллектуальные экскурсы основателя психоанализа не были отступлениями или отклонениями от не менее важной теоретической работы. Увлечения подпитывали друг друга. Истории болезни привели Фрейда к вопросам культуры, а размышления о литературном творчестве вернули к эдипову комплексу. Таким образом, несмотря на все разнообразие тем того периода, у него никогда не ослабевало внимание к тому, что мэтр считал своей главной задачей: усовершенствовать модель психики. Сам того не сознавая, Фрейд уже делал пробные шаги в направлении пересмотра этой модели.

Среди всех теоретических работ, опубликованных в период с 1908 по 1914 год, особого внимания требуют три – о характере, об основных принципах психики и о нарциссизме. Первые две статьи очень короткие, третью тоже не назовешь длинной, однако лаконизм ни в коей мере не может служить показателем их значимости. В работе «Характер и анальная эротика» Фрейд отталкивается от клинического опыта, чтобы выдвинуть некоторые общие гипотезы о формировании характера. Он предположил некую внутреннюю связь экскрементов, денег и невроза навязчивости еще в 1897 году. По прошествии 10 лет основатель психоанализа писал Юнгу, что пациенты, получающие удовольствие от сдерживания фекалий, обычно обладают такими чертами характера, как аккуратность, бережливость и упрямство. Все вместе эти черты, «в сущности, вытеснение анальной эротики». В описании болезни «человека с крысами» Фрейд дополнил этот список. Теперь же, в статье о характере, отмеченном анальной эротикой, он, опираясь на богатый материал своей психоаналитической практики, решил обобщить свое предположение. В теории психоанализа характер определяется как сочетание устойчивых черт, однако эта упорядоченная группа не обязательно подразумевает неизменное состояние покоя. Будучи собранием фиксаций, к которым привязал человека его жизненный опыт, характер зачастую способствует внутренним конфликтам, а не их разрешению [177]. Вопрос, который особенно интересовал Фрейда и который он исследовал в «Трех очерках по теории сексуальности» три года назад, состоял в том, какую роль эти черты играют в создании того, что он вскоре назовет «Я». Подобно другим статьям тех лет, «Характер и анальная эротика» предлагает как резюме давно вынашиваемых идей, так и перспективы их пересмотра.