Питер Гай - Фрейд

Эта одержимость нашла отражение в тексте. В одном из предварительных замечаний к третьей части книги «Человек Моисей и монотеистическая религия», написанном в Лондоне в 1938 году, Фрейд говорил, что счастлив жить в Англии, где к нему относятся как к желанному гостю, где он может вздохнуть свободно, отбросив гнет самоцензуры, и снова имеет возможность «…говорить и писать – чуть было не сказал: думать, – как хочу или должен». Хочу и должен! Он был свободным человеком, но не мог перестать писать о Моисее. Основатель психоанализа пытался вытеснить из своего сознания последнюю часть книги, пока жил в Вене, но она продолжала мучить его, «словно неприкаянный дух». Этого Фрейда мы хорошо знаем: человек, которого на протяжении многих лет могла преследовать какая-либо идея. Он задумал своего «Моисея» как вызов, написал его наперекор всему и опубликовал, невзирая ни на что. Такую позицию мэтр считал единственно правильной для исследователя, который всю жизнь был не в ладах со «сплоченным большинством». К его удивлению, книга имела успех. 15 июня в письме, которое оказалось последним, Фрейд сообщает своей дорогой принцессе: «Я слышал, что «Моисей» на немецком уже продан в количестве 1800 экземпляров». Но среди всех сочинений основателя психоанализа книга «Человек Моисей и монотеистическая религия» стоит особняком и в каком-то смысле еще более необычна, чем «Тотем и табу». Задумывая эту работу, Фрейд хотел снабдить ее подзаголовком «Исторический роман». И поступил бы правильно, осуществив свое намерение.

В начале июня 1939 года, когда Шур был в Соединенных Штатах, лихорадочно пытаясь поскорее закончить все свои дела и вернуться к мэтру, Анна Фрейд сообщила ему о признаках некоторого улучшения в состоянии отца. Тем не менее боли оставались сильными, протез было трудно ставить и снимать, а от злокачественной опухоли, которая начала изъязвляться, исходил очень неприятный запах. 8 июля Шур приехал в Англию и увидел, что мэтр выглядит теперь гораздо хуже, чем до его отъезда. Фрейд похудел и выказывал признаки апатии. Он страдал от бессонницы и бо2льшую часть времени отдыхал. Из дальних стран к нему приезжали друзья. В июле Ганс Закс сумел вырваться в Лондон и ежедневно навещал Фрейда. «Он выглядел очень больным, – вспоминает Закс, – и невероятно старым. Было видно, что каждое слово сто2ит ему огромных, почти непомерных усилий. Но эти мучения не сломили его волю». Фрейд по-прежнему принимал пациентов, когда боль немного ослабевала, и собственноручно писал письма, когда у него хватало сил держать ручку. Он не жаловался, а предпочитал говорить о психоанализе в Соединенных Штатах. При расставании Закс, зная, что мэтр не любит открытого проявления чувств, непринужденно заговорил о своих планах. Фрейд, вспоминает Закс, оценил его деликатность. Он пожал ему руку и сказал: «Я знаю, что в Америке у меня есть по крайней мере один друг». Несколько дней спустя, в конце июля, на неделю приехала Мари Бонапарт. Она понимала, что больше не увидит Фрейда. 1 августа основатель психоанализа официально прекратил свою медицинскую практику – это был решительный жест прощания.

В воспоминаниях последних гостей заметен легкий оттенок удивления – хотя все они близко знали Фрейда – его неизменной обходительностью. Он спрашивал о других людях, никогда не выказывал признаков нетерпения или раздражения. Болезнь не превратила его в капризного ребенка. 13 августа с ним попрощался племянник Гарри. «Когда я ответил на его вопрос о времени моего возвращения из Соединенных Штатов, к Рождеству, его губы тронула печальная улыбка и он сказал: «Думаю, ты меня уже не застанешь». Через несколько дней в коротком сердечном письме немецкому поэту Альбрехту Шефферу Фрейд назвал себя задержавшимся и процитировал слова самого Шеффера: ему остается только ждать, ждать.

В конце этого месяца до сестер Фрейда в Вене дошли вести, что их любимый старик совсем плох. Роза Граф в письме племяннице писала, что ей известно о невероятной заботе Анны об отце. За неделю до начала войны она сообщала, что французские визы, несмотря на высокое покровительство друзей брата в Париже, еще не прибыли [317]. 27 августа Фрейд сделал последнюю запись в своем дневнике. Она заканчивалась словами: «Военная паника».

Конец был уже близок. Запах разлагающейся плоти сделался таким невыносимым, что собака Фрейда шарахалась от него и ее было невозможно заставить приблизиться к хозяину. По словам Шура, мэтр знал, что это означает, и смотрел на свою любимицу с глубочайшей печалью. Основатель психоанализа страдал от боли, которая отпускала его все реже и реже. Тем не менее он продолжал, когда мог, следить за событиями в мире, просматривая газеты.

1 сентября немцы вторглись в Польшу, и Макс Шур поселился в доме на Мэрсфилд-Гарденс, чтобы быть рядом с Фрейдом в случае воздушного налета немцев на Лондон. 3 сентября Франция и Британия вступили в войну, которую так стремились предотвратить. В тот же день Джонс написал мэтру самое сердечное из своих писем, напомнив, что 25 лет назад их страны были противницами в войне, но даже тогда они находили способ поддерживать дружбу. Теперь они рядом и едины в своих военных симпатиях. Джонс выразил благодарность, в последний раз, за все, что мэтр привнес в его жизнь.

Война пришла в дом на Мэрсфилд-Гарденс в начале сентября с первыми звуками воздушной тревоги. На всякий случай кровать Фрейда переместили в «безопасную» часть дома, и, как свидетельствует Шур, основатель психоанализа наблюдал за этой операцией с некоторым интересом. Но он был уже далек от всего… Возникшая на фоне мюнхенского кризиса отстраненность, отметил Шур, теперь стала еще более заметной. Изредка к Фрейду возвращалось прежнее остроумие: когда по радио объявили, что эта война будет последней и Шур спросил его, верит ли мэтр в это, он сухо ответил: «Для меня это последняя война». Буржуазные привычки тоже не отпускали его. У мэтра были наручные часы и настольные часы с недельным заводом, и он заводил их до самой смерти, как делал это всю жизнь. «Фрейд заметил мне, – вспоминает Шур, – как ему повезло быть другом столь многих прекрасных людей». Анна в этот момент вышла из комнаты, что дало возможность мэтру сказать: «Судьба была добра ко мне, подарив отношения с такой женщиной – я имею в виду Анну, конечно». Эти слова были сказаны с огромной нежностью, прибавил Шур, хотя Фрейд никогда не демонстрировал своих чувств к дочери. Она была всегда рядом, готовая прийти на помощь в любое время дня и ночи. Точно так же, как Шур и Жозефина Штросс, которую в семье ласково называли Фифи, молодой педиатр, сопровождавшая Фрейдов в Англию и сохранившая близкие отношения с ними.