Питер Гай - Фрейд

Все лето 1912 года вопрос об обиде Юнга на «кройцлингенский жест» не сходил с повестки дня. Гнев Юнга питал дурные предчувствия Фрейда. Полученное от Юнга письмо, сообщал мэтр Джонсу в конце июля, «не может быть воспринято иначе, как официальное отречение от наших до сей поры дружеских отношений». Он очень жалел об этом, не по личным, а по профессиональным причинам, и «решил все оставить как есть и больше не пытаться влиять на него». В конце концов, «ψA уже не мое личное дело, а затрагивает также вас и многих других». Несколько дней спустя он с грустью сообщил новость Абрахаму, вспомнив давнее недоверие того к Юнгу: «Я переполнен вестями из Цюриха, подтвердившими ваше старое пророчество, которое я предпочитал игнорировать». Вся переписка Фрейда на протяжении этих месяцев показывает, что он был озабочен тем, как обеспечить будущее своему движению, а значит, и себе самому: «Я определенно не буду способствовать разрыву и надеюсь, что деловое сообщество сохранится». Пересылая Ференци письмо Юнга относительно его, Фрейда, отказа приехать в Кюснахт, основатель психоанализа истолковал его как вероятное свидетельство невроза Юнга. Он с грустью признал неудачу своих попыток объединить «евреев и гоев на службе ψA». К сожалению, «они не смешиваются, как вода и масло». Эта проблема явно занимала его мысли; месяцем позже он сказал Ранку, что надеялся добиться «объединения евреев и антисемитов на почве ψA». Это оставалось целью даже в неблагоприятных обстоятельствах.

Но Фрейд полагал, что Ференци будет доволен тем, как он все это воспринимает: «с эмоциональной бесстрастностью и интеллектуальным превосходством». На самом деле мэтр был не настолько бесстрастен, как ему хотелось казаться, хотя еще в сентябре согласился с прогнозом Джонса, что «не существует большой опасности разрыва между Юнгом и мной». Он желал быть благоразумным: «Если вы и люди из Цюриха достигнете официального примирения, я не буду чинить препятствий. Это будет лишь формальность, поскольку я на него не сержусь». Однако, прибавил Фрейд, «мои прежние чувства к нему уже не восстановить». Возможно, каникулы в его любимом Риме сделали основателя психоанализа более оптимистичным, чем он имел на то право.

Впрочем, Юнг давал Фрейду все меньше и меньше поводов даже для намека на оптимизм. В ноябре, после возвращения из лекционного турне по Соединенным Штатам, он написал мэтру, снова вспомнив о своих обидах. Выступая в Фордэмском университете (Фрейд назвал его маленьким, никому не известным университетом под управлением иезуитов) и в других местах, Юнг выбросил за борт бо2льшую часть психоаналитического багажа – детскую сексуальность, сексуальную этиологию неврозов, эдипов комплекс – и открыто дал другое определение либидо. В своем отчете Фрейду он с радостью отметил, что его версия психоанализа завоевала многих людей, которых до сей поры отталкивала «проблема сексуальности в неврозах». Однако, продолжал Юнг, он настаивает на своем праве говорить правду, как он ее видит. Еще раз повторив, что «кройцлингенский жест» Фрейда оставил в его душе незаживающую рану, он выразил надежду, что дружеские личные отношения с «отцом» не пострадают. В конце концов, отметил Юнг в неожиданном и кратком порыве великодушия, он очень многим обязан Фрейду. И ждет от него не возмущения, а объективных суждений. «В моем случае речь идет не о капризе, а об отстаивании того, что я считаю истиной».

Письмо Юнга было откровенным манифестом, декларацией независимости, граничащей с грубостью. К тому же оно напомнило Фрейду, что Цюрих отнюдь не единственный источник неприятных новостей. «Я слышал, – писал Юнг, – что возникли трудности со Штекелем» – и характерным для него резким тоном прибавлял, что Штекеля следует уволить из Zentralblatt, поскольку тот «уже принес достаточно вреда своим неприличным фанатизмом, не говоря уже об эксгибиционизме». Фрейд согласился с Юнгом. Возможно, в последний раз. В 1912 году Штекель продолжал посещать собрания Венского психоаналитического общества. В начале года он участвовал в нескольких дискуссиях на тему мастурбации, а в октябре был заново утвержден на пост редактора журнала Zentralblatt. Но затем он поссорился с Тауском, и этот случай, последний в длинной череде провокаций, стал причиной того, что Фрейд потерял терпение. В своей автобиографии Штекель довольно туманно и без обиды сообщает о разрыве с ним основателя психоанализа. Возможно, предположил он, против него выступал Юнг. Совершенно очевидно, что мэтр встал на сторону энергичного Тауска, которого Штекель считал врагом. Фактически последней каплей оказалась деятельность Штекеля на посту редактора Zentralblatt. Поначалу, как с благодарностью признавал Фрейд, он был превосходным редактором – в отличие от Адлера, но вскоре стал относиться к журналу как к личной вотчине и делал все возможное, чтобы обзоры Тауска не появлялись на его страницах. Фрейд считал, что не может позволить такой бесцеремонности и наконец в ноябре 1912 года объявил Абрахаму, что Штекель идет своим путем. Он испытывал огромное облегчение: «Я так этому рад; вы не представляете, что я испытал, защищая его от всего мира. Он невыносимый человек». Крепнущее убеждение Фрейда, что Штекель «необыкновенно бесстыжий» лжец, сделало разрыв неизбежным. Штекель, писал мэтр Джонсу, заявил людям в Цюрихе о попытке «задушить свободу его мысли», но не упомянул о своих ссорах с Тауском или о заявлении, что Zentralblatt «его личная собственность». Фрейд, выступавший за соблюдение норм морали, считал, что подобная лживость исключает любое дальнейшее сотрудничество. По его мнению, Штекель выродился в проповедника «на службе у адлеризма».

Как бы то ни было, проблемы со Штекелем не могли надолго отвлечь Фрейда от вызова, который бросал ему новый тон Юнга. Для мэтра Юнг на протяжении нескольких лет был «дорогим другом» – Lieber Freund, – но после его письма в середине ноября Фрейд сделал выводы. «Lieber Herr Doktor, – начал он свой ответ. – Приветствую вас по возвращении из Америки, уже не с такой любовью, как в прошлый раз в Нюрнберге, – вы успешно отучили меня от этого, – но все еще с достаточной симпатией, интересом и удовлетворением от вашего личного успеха». И все же он задавался вопросом, не был ли этот успех куплен путем предательства глубинных идей психоанализа. Повторяя, что надеется на сохранение дружеских отношений, теперь Фрейд позволял проникать в письма ноте раздражения: «Ваша настойчивость в упоминании «кройцлингенского жеста» столь же непонятна, сколь и обидна, но не все можно уладить в письмах». Фрейд все еще хотел поговорить с Юнгом, тогда как сторонники мэтра уже были готовы отвергнуть его. 11 ноября, в тот день, когда Юнг в очередной раз напомнил о «кройцлингенском жесте», Эйтингон написал Фрейду из Берлина: «Психоанализ теперь достаточно взрослый и зрелый, чтобы успешно восстанавливаться после подобных процессов раскола и изгнания».