Артем Драбкин - На войне как на войне. «Я помню»

И я потом спрашивал этого комбата, как же так получилось? Он мне говорит: «Я вижу, что ты спишь, обстановка спокойная, поэтому и ушел». А когда уже завязался бой с этими немецкими танками, то ему, понятно, было уже не до меня. И вот после этого случая я дал себе зарок никогда не пить в боевой обстановке, потому что понял, насколько это опасно.

– Но как вы думаете, вас действительно могли бы и расстрелять, если бы ту атаку не отменили?

– На войне все возможно, так что об этом лучше не думать… Кто знает, как бы там дело обернулось? Может, отправили бы в штрафбат, а может, и сами бы все решили… Списали бы на боевые потери, и всё…

– А вам не приходилось слышать о подобных случаях?

– Не только слышал, но и лично видел… Бывали такие командиры, которые могли совершить такое, хотя все-таки такие случаи были скорее как исключение. Например, тот же наш командир полка, который постоянно надо мной подтрунивал. Но ему такое прощалось, потому что он сам лично был человек храбрый. Мне, например, как-то в одном бою самому пришлось видеть такую картину. Наша атака захлебнулась, солдаты залегли, и тогда командир полка прямо на автомашине выехал на это поле и начал поливать немцев из счетверенной зенитной установки. Солдатам стало стыдно, и они поднялись в атаку.

Так вот с ним однажды произошел именно такой эпизод, который на меня произвел тягостное впечатление и даже вызвал у меня возмущение, но когда я узнал все обстоятельства происшедшего, то уже и не особенно винил его.

Со мной на курсах учился один старший лейтенант, который до этого служил интендантом. В нашем полку он был заместителем одного из командиров батальонов по материальному обеспечению, но еще по учебе я помнил, что он любил выпить. И, как мне потом рассказали в штабе полка, в тот момент, когда это все случилось, он был пьяный. Насколько я помню, он должен был получить на весь свой батальон боеприпасы, распределить их, но вместо этого он в очередной раз перепил и ничего не сделал.

А утром, когда шел бой и все это выяснилось, командир полка прямо за шиворот вытащил его из палатки и со словами «собаке собачья смерть» лично застрелил его… И я помню, что когда потом мы с другими офицерами это обсуждали, то начальник штаба полка нам сказал: «Нет, он поступил правильно. Конечно, можно было бы его и в трибунал отправить, но так он перед всем народом сразу показал, что значит срывать операцию…» Такую картину, конечно, даже вспоминать тяжело, но я считаю, что в таких случаях нельзя судить с позиций мирного времени…

И еще был случай в Сталинграде. Я как раз только прибыл с курсов в свой полк и увидел картину, которая произвела на меня просто тяжелейшее впечатление… Комендант штаба полка, татарин, лично расстреливал с десяток немцев. Но, как оказалось, это были не немцы, а одетые в немецкую форму власовцы. Они стояли группой, и кто плачет, кто что, а он в них стрелял из винтовки…

Но с высоты своего возраста я могу сейчас сказать, что каждая война – это жестокость, когда оправданная, а когда и нет… Но по-другому тут и нельзя… Я же, когда убил того немецкого лейтенанта, тоже ведь вначале переживал, думал о том, что у него есть мать, но, с другой стороны, это ведь война…

А ведь у меня был еще один очень неприятный случай.

– Расскажите, пожалуйста.

– Когда мы только прибыли на Курскую дугу, расположились, но еще до начала боев, по случаю присвоения дивизии и полку почетного звания гвардейских, наш командир полка, я не хочу называть его фамилию, чтобы меня не обвинили в том, что я порочу его доброе имя, по такому торжественному поводу решил устроить для офицеров банкет. Всех нас пригласили на КП полка, который был километрах в десяти от моей батареи.

Но я туда приехал уже без всякого праздничного настроения, потому что решил поехать верхом на молодом коньке, чтобы похвалиться перед своими товарищами. Это был очень красивый трехлеток, но оказалось, что совершенно необъезженный. Поэтому мне с большим трудом удавалось с ним справляться, его все тянуло в разные стороны, а прямо на обочинах дороги начинались минные поля… Даже пришлось несколько раз слезать и тащить его обратно на дорогу. В общем, я с ним намучился, поэтому приехал на праздник уже без всякого настроения. Даже пожаловался своему ординарцу, что больше на нем ни разу не поеду. И, кстати, где-то через полгода я этого конька вдруг увидел в обозе и еле его узнал. От былой красоты ничего не осталось: худющий, измученный…

Банкет прошел нормально, но мой ординарец то ли забыл, то ли плохо закрепил седло, и когда я садился, чтобы возвращаться на батарею, то седло поехало, и я с лошади упал. В общем, настроение опять было испорчено. А когда мы ехали на батарею, то нас вдруг остановили ребята из заградотряда, которых я хорошо знал и которые прекрасно знали меня. У них, оказывается, была инспекторская проверка. А из-за плохого настроения и из-за этого падения я совсем забыл спросить пароль. Но я ведь этих заградчиков даже по именам знал, поэтому, когда они нас остановили, я им сказал: «Да вы что, ребята? Вы же меня знаете». Но они мне так тихо говорят: «Мы-то знаем, но у нас проверка».

И тут к нам вышел один из проверяющих: «Это кто?» – «Командир минометной батареи». – «Пароль знает?» – «Нет». – «Не пропускать». И тут я обернулся к ординарцу и сказал так с улыбкой и некоторой издевкой: «Ну что, Жорка, видно, в плену сегодня окажемся».

Этот проверяющий молча снял автомат и не глядя дал очередь поверх наших голов, и мы ускакали на батарею. Но помимо того, что они меня и сами прекрасно знали, у меня была и очень заметная деталь в одежде. Незадолго до этого один из моих солдат, бывший сапожник, сам вызвался сшить мне сапоги из плащ-палатки. Он их пошил, и мне потом из-за них все завидовали, потому что они были очень легкие. В общем, найти меня не составляло никакого труда, хотя я своего старшину на всякий случай предупредил, чтобы он распряг коней и всем говорил, что мы никуда не ездили.

Но утром меня разбудили, потому что на батарею приехал сам командир полка с адъютантом. Я вышел к ним, а комполка мне и говорит: «Да, опозорил ты меня. Снимай погоны, снаряжение и становись-ка к этой березке, я тебя расстреливать буду». А я спросонья ничего не понимаю: «За что?» Правда, его адъютант мне знаками показывал, что иди, мол, не бойся, не будет он тебя расстреливать.

Я встал, отстегиваю это все. «Ты, курвай, – это было его любимое ругательство, – что натворил? Я тебя как человека пригласил в гости, а ты не успел получить гвардейское звание, как уже позоришь его! Ты что за концерт заградчикам устроил? Вот для того чтобы ты нас больше не позорил и не доводить дело до трибунала, я тебя разжалую. Ступай в первый батальон и там узнаешь, что тебе дальше делать».