Артем Драбкин - На войне как на войне. «Я помню»

Мне самому с штрафниками сталкиваться не приходилось, но однажды мне довелось поддерживать огнем разведку боем, которую они проводили. Это было числа 2–3 июля 1943 года, т. е. буквально накануне начала боев на Курской дуге.

Вначале я провел небольшую артподготовку, и часов в 10 утра они, а их было человек сто двадцать, пошли в атаку. Поднялась стрельба, и вдруг в бинокль я увидел такую картину: прямо на поле боя выехали немецкие грузовики, из которых начала выгружаться пехота. Причем все немцы были по пояс голые, здоровые, загорелые, и спустились в долину навстречу нашим штрафникам. И как мне потом сказали, из этой штрафной роты не осталось в живых никого…

Но я думаю, что это все-таки не так, потому что в том бою взяли в плен трех или четырех эсэсовцев, а значит, их кто-то же должен был захватить и притащить. Просто самого боя я не видел, потому что он был в низинке, вне поля моего зрения. А моя батарея вела отсекающий огонь, чтобы к немцам не подошло подкрепление.

И оказалось, что это были эсэсовцы, которых буквально накануне перебросили на Курскую дугу из Нормандии, поэтому они и были такие загорелые. Причем один из этих немцев потом на допросе прямо с восторгом рассказывал, что больше всего симпатию у них вызвал один младший лейтенант, который схватил противотанковое ружье и как дубиной лупил им направо и налево, пока его не убили…

Но я к чему рассказал этот случай? Тут трудно, например, сказать, что все эти штрафники погибли зря, ведь удалось выяснить, что немцы перебросили на наш участок новые части. К тому же и эсэсовцы из этой долины тоже не вышли…

– А вам не приходилось отправлять своих солдат в штрафную роту?

– Нет, ни разу такого не было, и пополнения из штрафников я тоже ни разу не получал. Хотя надо сказать, что 175-я стрелковая дивизия, в которой я служил в трибунале, большей частью формировалась как раз из освобожденных заключенных.

Помню, как во время формирования дивизии в Тюмени председатель трибунала поручил мне посмотреть, можно ли с этими новобранцами провести беседу. И когда я вошел в казармы, а они еще даже не были обмундированы, то создавалось полное впечатление, что это самые настоящие заключенные. По манере общения, поведения, по всему.

Но уже к 7 ноября их было просто не узнать, уже чувствовалось, что они прошли курс обучения и стали настоящими солдатами. Как уж их набирали в армию, я не знаю, но ведь тогда большое количество заключенных сидело за всякие незначительные преступления. Вот, наверное, из числа таких и призвали.

И еще у меня был один случай, который мне самому показался совсем уж неправдоподобным. Когда я лежал в госпитале, то нас в палате было четверо лежачих, поэтому для нас персонально решили дать небольшой концерт силами местной самодеятельности. И вот тогда помню, что меня очень удивил один из этих артистов. Совсем молодой парень, на вид ему было лет двадцать, а уже майор да еще с орденом Ленина. И помню, что еще тогда у меня появились некоторые сомнения. Я стал расспрашивать тех, кто дольше меня находился в этом госпитале, и мне рассказали, что он якобы командовал штрафной ротой, а там звания присваивают вне очереди и щедро награждают.

И когда я уже готовился к выписке, то вдруг во дворе увидел его. Он сидел в простом солдатском обмундировании, ботинках, обмотках, и я спросил медсестру, что случилось. И она мне рассказала, что на самом деле он вовсе никакой не майор, а сержант, но присвоил себе чужие документы, и за это его направляют в штрафную роту.

Но я знаю, что в штрафных подразделениях их командиры в бой с ними не ходили. Например, во время той разведки боем мне прислали одного из этих штрафников, артиллерийского полковника, и именно он должен был корректировать наш огонь. А командир этой роты сидел у меня на НП, а в самом бою штрафниками командовал кто-то из них самих. И, наверное, это оправданно. Потому что если со штрафниками в бой направлять и их командиров, то получается, что их как бы тоже наказывают.

К тому же нужно хорошо понимать, что было главным стержнем в мотивации штрафников. Что после боя с них снимут судимость и вернут им доброе имя. Ведь, например, когда меня хотели разжаловать, то я из-за чего больше всего переживал? Что если я погибну, то что скажут моим родственникам? Что он такой-сякой… Поэтому почему люди очень боялись попасть в плен и готовы были сражаться до последнего и даже покончить с собой? Потому что плен – это позор, к тому же родственники помимо позора могли подвергнуться еще и репрессиям – это был тоже очень весомый фактор. Патриотизм, вера в победу, романтика – это все, конечно, хорошо, и так оно на самом деле и было. Мы готовы были умереть ради спасения Родины, но и фактор страха не учитывать тоже нельзя…

– Но это принципиальный вопрос. В таком случае получается, что можно и оправдать непримиримую сталинскую позицию по отношению к пленным. Тогда получается, что многие наши люди так самоотверженно сражались только лишь из-за страха? Например, какое у вас отношение к знаменитому приказу № 227 «ни шагу назад»?

– «Приказ № 227», я считаю, оказался переломным и сыграл огромную положительную роль. Например, вы можете представить мое психологическое состояние, когда я чуть ли не единственный из нашей дивизии вышел из окружения и понимал, что почти все остальные погибли?.. Когда сами командиры говорят о том, что выходите поодиночке, потому что нет ни боеприпасов, ни питания, ни техники… Конечно, в тот момент мы были деморализованы. И тут вдруг вышел такой приказ. Так что я считаю, что он появился своевременно и сыграл огромную положительную роль, потому что люди стали понимать, что кроме нас Родину отстоять некому.

А в отношении плена… Скажу не рисуясь, мне это вообще чуждо, но я бы точно не сдался. Поверьте, таких моментов у меня было немало, особенно в окружении, но я для себя такую возможность исключал просто категорически. Ведь тогда позор – это было не просто слово. Я, например, до сих пор хорошо помню, как нас провожали в армию. Собирались родные, друзья и напутствовали нас: «Служи честно, мы все на тебя надеемся…» И все это нас действительно очень настраивало. Поэтому когда человек оказывался в такой ситуации, что ему надо было выбирать: позор, унижения, но жизнь в плену, или почетная смерть, то многие делали сознательный выбор в пользу смерти.

Но в отношении тех наших людей, что попали в плен, я и тогда считал, и сейчас считаю, что в каждом случае нужно было разбираться отдельно. Выяснять, как попал, при каких обстоятельствах, как проявил себя в плену. У меня ведь был один одноклассник, который прошел плен, и на примере его трагической истории я видел всю несправедливость такого общего отношения к нашим пленным.