Томас Шёберг - Ингмар Бергман. Жизнь, любовь и измены

Ваш сын Ингмар.

Письмо любопытно во многих отношениях. Во-первых, оно написано взрослым сорокаоднолетним мужчиной, всемирно известным театральным и кинорежиссером, чей жизненный опыт гораздо больше родительского. И все же пишет он как ребенок, испуганно ищущий у папы и мамы согласия и прощения. Во-вторых, фотографии счастливой пары, сделанные Леннартом Нильссоном, противоречат заявлению, что их вынудили к сотрудничеству, в таком случае они прекрасно сыграли перед камерой. В-третьих, рассуждения об одиночестве и притязании на более прямую и чистую жизнь плохо вяжутся с тем, как все выглядело на самом деле. Он не только повторял фразы из начатых ранее и уже законченных романов, но еще и утаивал секрет. В апреле родилась Мария – дочь Бергмана и Ингрид фон Розен. Чтобы примириться с некоторым вероломством, Кэби Ларетай требовала полной честности, однако же в этом пункте он, стало быть, не мог пойти ей навстречу. Дочь родилась в сентябре 1958-го, через семь месяцев после того, как Бергман в одном из писем к Ларетай написал: “Приветы от того, ЗА КОГО ТЕБЕ СЛЕДУЕТ ВЫЙТИ ЗАМУЖ”.

Карин Бергман подозревала, что Кэби Ларетай отнюдь не возражала против репортажа из “Сильянсборга”: “Да она наверняка была согласна”. А реакция на письмо сына? “Он просит нас не позволять его четвертому браку разбить наше к нему отношение. В этом письме тот же Ингмар, с которым я встречалась апрельским вечером в Софийском приюте. Эрик очень сомневался, но я отвечу так, как подсказывает сердце. Если они хотят, то добро пожаловать”.

Если Ингмар Бергман совершенно искренне писал, что очень боится за свои отношения с родителями, он очень плохо их знал.

“Источник” частью снимался в Даларне, в Реттвике, тогда-то они и посетили белую известняковую церковь в Буде, построенную в середине XIX века, со средневековым створчатым алтарем. Она стоит на высоком холме и величаво смотрит на чудесный ландшафт. Идея повенчаться там принадлежала Ингмару Бергману. Написав родителям, что они поженятся потихоньку и в секрете, он запретил и Кэби Ларетай рассказывать ее родителям, где и когда состоится свадьба. “Так решил Ингмар, никому не говорили ни слова, чтобы новость не попала в заголовки вечерних газет”. Но, утверждая в письме, что все произойдет “без посторонних”, Бергман лгал. Он пригласил своего врача Стуре Хеландера, писательницу Уллу Исакссон (сценаристку “Источника”), своего ассистента Ленна Юрцберга, а также Бритт Арпи, хозяйку гостиницы “Сильянсборг”.

Несмотря на скрытничанье и клятву молчать, взятую со всего гостиничного персонала, пресса все же пронюхала о свадьбе, и они тщетно пытались отделаться от репортеров и фотографов, которые на автомобилях преследовали их до самой церкви. Бергман на “вольво-амазоне” пробовал оторваться от них, Ларетай прятала лицо под шарфом. В церкви заперли дверь, и бракосочетание сопровождалось громким стуком – фоторепортеры барабанили в дверь.

Бергман был в темном костюме, Кэби никогда не видела его таким стройным и элегантным и думала, что он с его валлонскими корнями выглядит как испанский дворянин. Он взял ее руку и со словами: “Теперь нас двое – ты и я”, – надел ей на палец купленное в Реттвике обручальное кольцо.

Прочитав в газетах о венчании, Карин Бергман рассердилась, что отнюдь не удивительно. “Я не получила ни строчки в ответ на письмо, написанное 9 августа. Мне очень больно!” Впрочем, в конце осени и зимой напряженные отношения нормализовались. Карин и Эрик Бергман посмотрели по телевизору один из концертов Ларетай, который им очень понравился, хотя Карин Бергман, упоминая о невестке, неизменно заключала это слово в кавычки. Накануне ужина, на который в пасторском доме ожидали “Ингмара и Кэби Ларетай, его новую жену”, он послал родителям подарок – большой красивый глобус с подсветкой изнутри. “Вечером позвонил Ингмар, вправду очень мило с его стороны”, – писала Карин в декабре.

Но, как всегда в семье Бергман, в новом году их взаимоотношения опять подвергнутся испытаниям.

Прежде чем переехать в юрсхольмскую виллу, молодожены некоторое время жили в однокомнатной квартирке на Грев-Турегатан, той самой, где Бергман жил с прежними своими женщинами. Там вообще было очень тесно, а оттого, что они взяли для Кэби напрокат фортепиано, просторней не стало. Когда она жарила ему ежедневное телячье филе, вся квартира наполнялась чадом, даже при открытой балконной двери. Как вспоминает Ларетай, они были счастливы, но на заднем плане виднелись темные полосы.

Переехали они осенью 1959 года. Красивая вилла располагалась в тенистом саду из яблонь и вишен. Неподалеку, всего в нескольких минутах езды на автомобиле, жила графиня Ингрид фон Розен с семьей, и это безусловно не случайность. Ларетай часто бывала в отъезде, и режиссер мог с легкостью перезваниваться и видеться с матерью своего недавно родившегося ребенка. Но жене Бергман говорил, что решил поселиться в Юрсхольме, поскольку именно здесь жил его близкий друг Стуре Хеландер.

Вполне возможно, Кэби Ларетай, по крайней мере на первых порах семейной жизни, была единственным предметом его желаний. Письма, которые он подписывал “Имми”, имели двоякий смысл. В январе 1960-го, когда Ларетай спросила его, почему он так любит именно ее, она получила поэтичный и одновременно сдержанный ответ. Слово “любить”, писал он, странное, затертое и к тому же печальное. Он объяснит ей свою любовь иначе. Она переполняет его, когда играет на фортепиано и становится “таинственным, неуловимым измерением за гранью разговоров и движений, иногда за гранью тебя самого, находящегося в комнате”. В этом заключены огромная радость, богатство и защищенность. Его уважение к ее профессионализму и артистической ясности совершенно естественно. Он благодарен и горд. Подрезая ему ногти, читая вслух, она притягивает его поближе к себе, окружает своей красотой словно мягкой защитной оболочкой. Ее тело полно тайн, неразгаданных и волнующих загадок. Ее способность наслаждаться не похожа ни на что, с чем он сталкивался раньше. Она единственная говорит с ним о его работе, не огорчая его и не обижая. И красива именно так, как ему нравится. Красиво двигается и говорит, хорошо одевается, и руки у нее красивые, и зад крепкий. И пахнет она “хорошо, по-женски”. Ее требование правдивости, “предельной правдивости”, если надо, – штука трудная, но, пожалуй, все-таки хорошая. Он писал, что ощущает рядом с нею невероятное – защищенность, “хотя, возможно, это иллюзия”, и закончил письмо словами, что тоскует по “новизне, которой я так боюсь”.

Их продолжающаяся переписка – чтение неизменно завораживающее, так как показывает дорогу к концу; это словно крик утопающего, он молит о помощи, а помощи нет, ведь он сам тянет себя ко дну.