Томас Шёберг - Ингмар Бергман. Жизнь, любовь и измены

Бергман в марте 1960-го:

Я говорю так много лишних, неподходящих слов. […] Я отравлен тем злом, с каким соприкасался в профессии. […] Любимая! Прошу тебя об одном: имей со мной терпение. Я стану лучше, обещаю стать лучше. Буду работать над собой и вырвусь из этого проклятия, в котором живу. Мне лишь надо знать, что ты со мной, что ты любишь меня и прощаешь. Я ведь вижу, как обижаю тебя, знаю, как плохо поступаю. Если бы это мое письмишко достало до глубин твоей души. Я всегда был до ужаса истеричен. Знал об этом и презирал себя. А одиночество было звеном в борьбе с истерией. Мне стыдно за себя, и из-за публичности, свалившейся на меня как раз сейчас, я чувствую себя раздетым, выставленным посреди площади на всеобщее обозрение.

Бергман в январе 1961-го:

Ужасно тоскую по тебе, любимая. Уезжая, ты забираешь с собой жизнь, и мне приходится существовать как бы на резервной батарейке, которой в лучшем случае хватит до твоего возвращения, когда ты вернешь мне жизнь.

Я воспринимаю нас как неделимое целое, чувствую, что мы делим всё и что помехи и досады, возникающие меж нами, это пустяки, не имеющие значения. Они не препятствуют необходимости работать над собой и измениться, еще больше открываться, тянуться к тебе, искать тебя еще энергичнее. Всему этому я должен учиться, ведь всю жизнь, с самого детства, усваивал прямо противоположное.

Ларетай в дневнике, в январе 1962-го:

Бог свидетель, с Имми не заскучаешь… разве что когда он не снимает. а не снимает он уже довольно давно. Усталый и невеселый, дома он только смотрит телевизор. Наверно, отсутствие стимула и заставляет меня досадовать на телевизор, не позволяет дать ему покой и отдых? Не знаю. Но приезд (и уже отъезд) в Хельсинки оживил меня, хотя расстаться было трудно. […] Между мной и Имми что-то сломалось, и меня гнетет это смутное ощущение? […] Оттого, что Имми вроде как страдает от моей радости и оживления, когда они приходят с тех сторон, с какими он сам никак не связан? Всему виной интенсивная жажда общности? Он боится потерять нашу общность из-за моей любви к какому-либо месту или человеку – к моей Линде, – к которым он ничего такого не испытывает? […] Мои восторженные рассказы о концертах, эти отчеты о стимулах (людях, местах, успехах) пробуждают у Имми, похоже, лишь ревность и демонов. […] Какие глубины в Имми так ущербны, что он даже раз в жизни не способен просить, принимать, искать, умолять!

Бергман в январе 1962-го:

Помоги мне не думать так плохо обо мне самом, Кэби, любимая! […] Любимая Кэби. Дай нам бог долгую совместную жизнь, чтобы мы обрели зрелость и опыт.

Ларетай в дневнике, февраль 1962-го:

Слегка больно сознавать, что ощущение дома дает Имми “Сильянсборг”, а не Юрсхольм. […] Новое намерение Имми: не все время смотреть телевизор.

Когда в феврале стало ясно, что Кэби Ларетай забеременела, Бергман сказал ей, что получил доказательство ее любви, которого так долго ждал. “Правда ли, что ребенок, которого мы ждем, может быть причиной новой, поразительной, потрясающей зрелости и гармонии, какую сейчас выказывает Имми?” – писала она в дневнике.

Седьмого сентября, накануне кесарева сечения, она писала: “Скоро меня повезут в операционную. Как хорошо, что у меня есть Имми. Теперь нас будет трое, но наше с Имми единство неразделимо, мы одно”.

Рождение сына Даниеля стало кульминацией их отношений. Бергман наградил ребенком еще одну женщину, и, по известному и глубоко укоренившемуся образцу, именно это событие стало началом его ухода из супружества.

Новое десятилетие началось с двух больших статей, которые вновь подвергли отношения Бергмана с родителями тяжким испытаниям.

В феврале он дал интервью на радио, и Карин Бергман с удивлением и радостью услышала, сколько он мог сказать о том, как важны для него она и Эрик. Затем состоялась премьера “Источника”, и фильм очень растрогал Карин: “Слезы катились по щекам, а ведь глаза у меня отнюдь не на мокром месте”. Фильм рассказывал о “величайшей муке в жизни, и о высочайшей красоте, и о тайне искупления”. Ей не терпелось поделиться переживаниями, и она незамедлительно написала сыну письмо, в надежде, что он получит его уже на следующий день. Огромное впечатление побудило ее написать и актрисе Биргитте Петтерссон, героиню которой жестоко насилуют и убивают. Карин Бергман с удовольствием читала хвалебные рецензии, но расстроилась, что писатель, журналист и литературовед Свен Стольпе раскритиковал игру Петтерссон. Ингмар Бергман полагал, что актрисе будет приятно прочитать несколько утешительных и уважительных слов от пасторши.

Однако всего неделей позже в руках Карин Бергман оказался последний номер американского журнала “Тайм”.

Обложку украшал портрет ее сына. Иллюстрация – лицо Бергмана в цвете на фоне зловещего черно-белого лесного пейзажа, где за женщиной гонится мужчина с явно недобрыми намерениями – начальный кадр сцены насилия из “Источника”.

Оказаться в знаменитой красной рамке на обложке “Тайма”, популярного во всем мире, значит войти в эксклюзивный клуб лиц, которых редакция считает самыми влиятельными на свете. Таким образом, через СМИ Бергман сделал решающий шаг в общество бессмертных, к которому, в частности, принадлежали президент Дуайт Д. Эйзенхауэр, королева Елизавета, советский политик и министр иностранных дел Андрей Громыко, австрийский психоаналитик Зигмунд Фрейд, нацистский министр пропаганды Йозеф Геббельс, Никита Хрущев, индийский борец за независимость и политик Джавахарлал Неру, американский сексолог Альфред Кинси и американский кандидат в президенты Ричард Никсон. Все они побывали на обложке “Тайма” до Бергмана.

Статья представила сына Карин Бергман в манере, типичной для англосаксонских журналов:

In the last four years the films of Ingmar Bergman (pronounced Bear ih mahn), almost unknown outside Sweden before 1956, have captured an impressive amount of screen-time in more than a dozen countries. One after another – Smiles of a Summer Night, The Seventh Seal, Wild Strawberries, Brink of Life, The Magician – they have carried off top prizes at the big film festivals and set the turnstiles twirling on the commercial circuits as no Scandinavian film has done since Garbo was a girl. And last week Stockholm was looking aghast at the latest product of Bergman’s imagination, a religious horror picture called The Virgin Spring that contains “the most terrible rape and murder scenes ever seen in a film." A Stockholm critic called it “Bergman’s best.” The U. S. was touched by Bergmania late in 1958, when The Seventh Seal was released by Janus Films. Skeptics tried to write off Bergman’s work as Norse opera for the intellectuals, but a few months later the smash success of Wild Strawberries made the U. S. aware that there was much more to Bergman than that. This winter as many as five Bergman films have been running at once in Manhattan. Next week another, a lustily ironic comedy of morals called A Lesson in Love, is scheduled to open. Week after that The Magician is booked into the big Fox West Coast chain; in late March it will ride the circuits from coast to coast. And among the art-house exhibitions Bergman is acknowledged as “The big Swede” who pulled the foreign-film business out of a substantial slump. “It’s incredible," says an sociologist. ‘As though the visions of Zosimos had hit the bestseller list.”