Георгий Данелия - Кот ушел, а улыбка осталась

— Как он там один? — заволновалась мама.

И решила ехать в Москву. Одна. А мы с Наташей должны были остаться в Тбилиси.

— Мама, я тебя одну, беззащитную, не пущу! Если ты меня с собой не возьмешь, я в Москву пешком приду, — пригрозил я.

Мама понимала, что это не пустые слова, она знала, что я со своим другом Шур-Муром готовился бежать на фронт и только чтобы не бросить ее одну в Тбилиси, в последний момент отказался от этой затеи. И мама взяла меня и Наташу с собой.

Родственники и друзья в дорогу собрали нам десять бутылок водки, сказали, что под Мичуринском (на юге России) водку можно выгодно поменять на сливочное масло (лучшее лекарство для больных туберкулезом).

Мой дядя Миша Чиаурели достал нам три билета в мягкий вагон, и мы поехали к папе в Москву. Поезд был набит битком. Пассажиров было много. Купе забиты, багажные отделения тоже. Люди ехали в коридорах, в тамбурах, на крышах. На всех станциях подсаживались. В наше купе в итоге набилось девять человек. До Москвы ехали восемь суток.

Проводник предупредил:

— В окно не высовывайтесь и ничего не хватайте, граждане.

И объяснил, что на крыше немало бандюг. Они на палочке с веревочкой спускают папиросу или бутылку портвейна в авоське, человек открывает окно, высовывается, тянется за предметом, его хватают, вытягивают на крышу поезда, раздевают и выбрасывают на ходу.

— В нашем поезде двоих дернули и выкинули.

Ехали через Баку и Махачкалу. Медленно, с большими остановками. Иногда стояли сутки, двое. Чем дальше отъезжали, тем больше появлялось разрушенных зданий, нищих, инвалидов на колясках, беспризорников (мальчишек и девчонок). У беспризорников на шее висела банка на веревочке из-под тушенки (ее Америка присылала по ленд-лизу). Самая большая их ценность. В эту банку пассажиры бросали им остатки еды.

На пятый день за окном поплыли разрушенные города, станции, мосты. По восстановленным наспех мостам ехать было страшно, казалось, что летишь в воздухе. Восстанавливали их скупо, без ограды, только узкую проезжую часть.

На станции разрушенного города Мичуринска мама поменяла две бутылки водки на масло. Когда поезд тронулся, к нам в купе пришли двое в форме НКВД (энкавэдэшники ехали в последнем вагоне, и им кто-то уже донес). Предъявили документы. Попросили маму показать наши вещи. Мама показала. У нас с мамой был один чемодан. Его вытащили из багажного отделения.

— А еще какие ваши вещи?

— Еще тот, фанерный, — подсказала тетка, которая подсела в Орджоникидзе.

— Это не ее, это мой, — сказала Наташа.

— Там разберемся. Чемоданы забрали.

— Извините, товарищи, в чем дело, за что? — спросил Вахтанг Долидзе, администратор Театра Марджанишвили (он ехал в нашем купе).

— За спекуляцию.

— Гражданка, пройдемте, — энкавэдэшник взял маму за локоть.

— Руку отпусти, гад! — кинулся я к нему.

— Пацана уберите!

Долидзе обхватил меня руками.

— Пустите, — я начал вырываться.

— Гиечка, ты не волнуйся, — крикнула мама, — я сейчас все объясню, и меня отпустят.

И маму увели.

— Гия, сядь и сиди спокойно. Я все улажу. Наташа, последи за мальчиком.

И Долидзе ушел.

«Уладит он! Я сам все улажу! — думал я и старался не заплакать. — Сейчас все успокоятся, возьму наган, и они на коленях у меня будут ползать, прощение у мамы просить…»

У меня в сумке под сиденьем лежал завернутый в майку наган. Этот наган я выменял на бутылку чачи в Тбилиси, в госпитале у раненого. Отдать жизнь за маму я мог в любую секунду.

Вернулся Долидзе с военным летчиком, со звездой Героя Советского Союза на груди.

— Вот этот мальчик.

— Тебя как зовут?

— Гия.

— А меня Володя. Газета о награждении отца у тебя есть?

— У мамы в сумке, а сумку забрали. И маму…

— Я знаю. Пойдем, Гия, за мамой, и газету заодно почитаем.

Мы отправились в последний вагон к энкавэдэшникам. За нами пошла и Наташа.

— А ты куда? — спросил Долидзе.

— Как куда? Я не могу мальчика одного оставить.

— Но он же с нами!

— А я вас плохо знаю.

Путь был нелегкий. Все проходы были забиты пассажирами. И если бы не звезда Героя на груди Володи, до последнего вагона мы вряд ли бы добрались. Когда добрались до последнего вагона, энкавэдэшники вскочили и отдали честь.

— Здравия желаем, товарищ Герой Советского Союза!

Маму отпустили. Вещи, водку и масло вернули и пообещали не мешать выменивать водку на лекарство для больного фронтовика.

В свой вагон возвращались на остановке, чтобы не тащить чемоданы по головам.

— Как все-таки у нас уважают Героев Советского Союза, — сказала мама.

— Меричка, Володя не только Герой. Володя — сын Анастаса Ивановича Микояна. Они это наверняка знают.

Между прочим. Анастас Иванович Микоян по значимости был в СССР третьим человеком. Сталин, Молотов, Микоян…

Когда приехали в Москву, отец нас встретил без ордена, в больничной пижаме (сбежал нас встречать из госпиталя). Я растерялся. В мечтах я его видел в военной форме, с орденом на груди. Мне хотелось похвастаться. Да, было время!..

А про икру-то я ни слова не сказал! Забыл. Увлекся! Около Махачкалы мама вышла и поменяла пачку соли на ведро совсем свежей, еще не соленой черной икры, и мы два дня ели эту икру всем купе. Ложками. Испортиться она не успела.

Ночью звонит мне из Одессы представитель «Мосфильма» на фестивале «Золотой Дюк». Извиняется, что так поздно, но так соединили, и возмущенно сообщает, что они здесь, на этом фестивале дискриминируют «Мосфильм». Фонду Ролана Быкова для самого Быкова выделили двухэтажный номер с сауной и бильярдной, а «Мосфильму» для Георгия Данелия дают одноэтажный, без сауны и бильярда.

— Георгий Николаевич, может, вам вообще не стоит приезжать на этот фестиваль? Подумайте.

И я подумал. Здесь Великая река, лодка, удочка. Встаешь на рассвете, спокойно, красиво, тишина, а там одноэтажный номер без сауны и тусовка. И решил, что фильм «Паспорт» прекрасно могут посмотреть и без меня. И сдал авиабилет на Одессу.

А в тот же день вечером по телевизору среди прочих новостей объявили, что в Одессе на фестивале «Золотой Дюк» будут отмечать 60-летие режиссера Данелия (25 августа 1990 года мне стукнуло шестьдесят, никогда не думал, что доживу до такого почтенного возраста).

— Георгий Николаевич, надо лететь, — сказали все.

На следующий день Гена Давыдов поехал в аэропорт менять билет с моим паспортом и удостоверением. В этом году я получил звание «Народный артист СССР» и удостоверение, которое подписал Президент СССР Михаил Горбачев.