Мэри Габриэл - Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни

«Когда я, рыдая, вошла в камеру, мои товарки по несчастью прониклись ко мне сочувствием и предложили место на нарах, на которые я и легла» {56}. Полицейские обещали перевести ее в другую камеру, на двоих, с нормальными кроватями — вторую занимала женщина, арестованная за убийство. Женни была так благодарна за этот переезд, что даже дала тюремщику полфранка {57}.

Следующее утро было унылым и холодным. Женни выглянула в окно камеры и увидела за железной решеткой противоположного окна мертвенно-бледное скорбное лицо. Это был Гиго. «Когда он увидал меня, то стал оживленно жестикулировать, указывая вниз. Я посмотрела в том направлении и увидела Карла, которого вели под конвоем». Не зная, куда его увели, — возможно, на казнь — Женни еще час оставалась в своей камере, терзаемая отчаянием и тревогой, затем ее отвезли в магистрат, где в течение двух часов расспрашивали о деятельности ее мужа и ее самой, но добились, по ее словам, немногого {58}.

«Допрос, разумеется, был незаконен! — писал позднее Маркс. — Единственное преступление моей жены состояло в том, что она, будучи по рождению прусской аристократкой, разделяла демократические взгляды своего мужа» {59}.

В конце концов, никаких обвинений ни Женни, ни Марксу так и не было предъявлено (говорят, он провел ночь в одной камере с сумасшедшим {60}), и они были освобождены в три часа пополудни, всего за несколько часов до истечения срока пребывания в Бельгии. Маркс хотел испросить разрешения для Женни остаться еще на три дня, чтобы собраться самой и собрать в дорогу детей, но она отказалась разлучаться с ним {61}. Они с Ленхен быстро упаковали вещи, и Женни продала то, что успела. Она оставила дорогое серебряное блюдо и фамильное белье с вензелем Аргайлов книготорговцу Фоглеру {62}.

Множество друзей пришли проститься с ними в Буа-Соваж. Стефан Борн, так тепло отзывавшийся о Женни в своих воспоминаниях, что невольно закрадывается подозрение, не был ли он в нее влюблен, писал: «Глубокая грусть омрачала нежные черты ее лица. Мы обменялись рукопожатиями и попрощались, когда она покидала свое временное пристанище. Все для нее всегда было временным, она никогда не имела настоящего дома для себя и своих детей» {63}.

4 марта Маркс, Жени, Ленхен и трое детей, в сопровождении Красного Волка выехали из Брюсселя в Париж. В мерцающем свете фонарей они могли видеть, что поезд полон бельгийских солдат — армия ехала на укрепление границ с Францией {64}. Маркс и его семья ехали дальше, в самый эпицентр восстания, но тревоги в их душах не было, было лишь восторженное и взволнованное ожидание. Женни вспоминала, о чем они тогда думали: «Где мы могли чувствовать себя в большей безопасности, чем под восходящим солнцем новой революции? Мы должны были поехать туда, мы просто обязаны были там быть!» {65}

Карл и Женни добрались до Парижа только на следующий день. Было холодно, и дети могли замерзнуть, несмотря на охапки сена, брошенные на пол вагона для лучшей теплоизоляции {2}. Женни держала на руках годовалого Эдгара, а мужчины закутали в свои пальто и прижали к себе девочек. Поездка заняла больше времени, чем обычно, потому что на некоторых перегонах железнодорожные пути были разобраны в знак протеста против железнодорожной компании, служившей промышленному демону. В глухую ночь пассажиры были вынуждены пересесть из поезда в конные омнибусы, пока чинили пути. На рассвете, однако, энтузиазм вернулся к путешественникам; по пути они видели станции, украшенные красными флагами и французскими триколорами. В сельской местности революция казалась праздником, но ближе к Парижу стали видны боевые шрамы: локомотивы, вагоны и эстакады были разбиты и сожжены. Последняя перед Парижем станция, в фабричном городке Сен-Дени, была разрушена полностью {3}.

В Париже следы разрушения виднелись повсюду. Булыжники, из которых строили баррикады, были разбросаны по некогда аккуратным улицам. Мостовые были перекрыты перевернутыми и сожженными повозками, обломками мебели, грудами мусора и поваленными экипажами. Окна в Пале-Рояле были разбиты, а гауптвахта сожжена дотла, от нее остались лишь обугленные руины, а внутри лежали обгоревшие трупы {4}. В великолепных залах Тюильри на коврах лежали вповалку раненые — прямо под портретами королевских особ, разодранных в клочья. Белые занавески развевались в разбитых окнах, словно флаги капитуляции {5}.

Это больше не был тот Париж, из которого Женни и Карл уехали в 1845-м. Великолепный город был разрушен — но свободен, по крайней мере — для мужчин: всеобщее избирательное право для французов мужского пола было объявлено как раз в день приезда Марксов и их друзей, и теперь уже им не нужно было опасаться ареста. Жак Имбер, предупредивший Маркса о восстании, теперь был губернатором, и его офис находился в Тюильри {6}. Другой его близкий друг, Марк Коссидье, стал префектом парижской полиции; сейчас он занимался формированием городской милиции из числа выпущенных политических заключенных {7}.

Энгельс назвал этот период «республиканским медовым месяцем». Днем горожане, у которых из еды остались только сухой хлеб и картофель, сажали на бульварах «деревья свободы», чтобы заменить ими те, которые были безжалостно пущены на постройку баррикад. После захода солнца на узких улицах слышались крики и пение {8}. В день, вернее, вечер приезда Карлу и Женни с трудом удалось найти место для ночлега — в Париж стекались толпы ликующих людей, празднующих революцию. Марксы нашли наконец место в небольшом доме с меблированными комнатами на Правом берегу, недалеко от Бастилии, на рю Нев-Менильмонтан, который содержала женщина, сдававшая комнаты немецким социалистам {9}. Едва занеся вещи в комнаты, Маркс сразу же покинул свое семейство, спеша принять участие в совещании под руководством французского ветерана революции Армана Барбе (освобожденного из тюрьмы, где он отбывал срок за заговор против короля), а затем встретиться с членами нового Временного правительства и возобновить свое знакомство с эмигрантами {10} — теми, кто оставался в Париже, и теми, кто вернулся сюда после 24 февраля. Бакунин был среди них. Он вернулся 28 февраля и был потрясен, не обнаружив больше на парижских бульварах молодых денди в легких экипажах и мальчишек, катящих обручи по аллеям {11}. Вместо них улицы французской столицы были заполнены революционерами: «quarante-huitards», или «сорок восьмыми», с их бородами, небрежно завязанными галстуками и широкополыми мягкими шляпами {12}. Это были закаленные и суровые бойцы революции, но сейчас их буквально шатало, как пьяных, под лучами солнца свободы.