Мэри Габриэл - Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни

18 марта в 10 утра Фридрих Вильгельм издал указ, по которому цензура была упразднена, а реформам был дан ход. Прусский кабинет министров ушел в отставку, король снова собрал распущенный ландтаг, с которым вместе собирался работать на благо объединенной Германии. Король появился на балконе перед ликующей толпой, которая собралась, чтобы поблагодарить его за уступки. Площадь была заполнена в основном простыми людьми, жителями Берлина и студентами, а по периметру ее оцепили конные гвардейцы. Голос короля тонул в реве толпы. Люди слышали то, что хотели слышать, — что они получат все, чего требовали. Раздалась барабанная дробь, казалось, это сигнал войскам отступить, но вместо этого гвардейцы направили лошадей прямо на толпу, рассекая и рассеивая ее. В суматохе грохнули два выстрела — и радость мгновенно превратилась сначала в ужас, а потом в ярость. Люди подумали, что это король отдал приказ открыть огонь {30}. Как рассказывал очевидец, «поднялся ужасающий шум, раздались крики: «Нас предали!» — а затем и призыв: «К оружию!» {31}

Очевидец продолжает: «Все улицы вскоре оказались перегороженными баррикадами. Камни брусчатки словно сами выпрыгивали из земли и укладывались в завалы, увенчанные черными, красными и золотыми флагами; на баррикадах собирались толпы горожан — студенты университета, лавочники, художники, рабочие, ремесленники, наспех вооруженные всеми видами оружия, от винтовок и ружей до топоров, молотков и пик» {32}. На фасаде дворца было вывешено белое полотнище с одним словом «Ошибка!», но было уже слишком поздно {33}. В четыре часа дня ударили церковные колокола, словно знаменуя начало ужасной битвы. Всю ночь грохотала артиллерия — правительственные войска вели огонь против повстанцев, горящих жаждой мести. Но еще ужаснее были звуки одиночных выстрелов и раздававшиеся следом крики ужаса и боли — безошибочное свидетельство исполнения приговора…

На следующее утро, в воскресенье, церковные колокола снова звонили, а король приказал прекратить огонь {34}. После событий страшной ночи, отзвуки которой были хорошо слышны во дворце, король Фридрих Вильгельм решил, что единственный способ спасти свой трон — это сдаться на милость своего народа, веря в его лояльность. Он приказал армии уйти из города и открыл арсенал для горожан, чтобы они сами могли организовать охрану безопасности столицы {35}. К трем часам дня войска начали выходить из Берлина, а горожане стали разбирать баррикады {36}. К полудню понедельника мир был восстановлен {37}. Когда стемнело, едва ли не в каждом окне Берлина горел свет, а люди высыпали на улицу и смотрели, как полк за полком маршировал прочь из города {38}. Затем отовсюду потянулись молчаливые колонны людей — к дворцу. В ходе боевых действий погибли сотни людей, по ним были выпущены несколько сотен тысяч патронов и снарядов. Имена погибших, написанные на транспарантах, плыли над молчаливой толпой грязных от крови и пороха людей. Люди вновь заполнили площадь перед дворцом. Теперь они вызывали короля, и он появился на балконе вместе со своей супругой {39}. Кто-то выкрикнул: «Шляпу долой!» — и король, никогда прежде не склонявший головы ни перед одним человеком, снял шляпу, чтобы почтить память мертвых {40}.

Битва за свободу в Берлине получилась самой кровавой и страшной, по сравнению с остальной Европой, однако через три дня после ее окончания король мог беспрепятственно ехать верхом среди вооруженных до зубов людей, которые сейчас полностью контролировали город. Фридрих Вильгельм объявил всеобщую амнистию для политических заключенных и врагов государства, что позволяло всем прусским беженцам вернуться домой. Король также заявил, что у Пруссии будет конституция. Это казалось невероятным, но после веков абсолютной власти монарха люди больше не были безвольными подданными — они становились гражданами. По всему Берлину на стенах общественных зданий появились надписи «Собственность народа» {41}. Американский посланник в Берлине Эндрю Джексон Донельсон вел подробнейший дневник событий и 30 марта, перед отправкой своего сообщения в Вашингтон, записал: «Король сейчас абсолютно бессилен. Словно по волшебству утратив свою гвардию и пышные церемонии, придававшие столько блеска его великолепному двору, он и сам, кажется, видит, как исчезает мистическое наследство его отца, которое он привык считать божественным и неотъемлемым правом, — его власть… Он по-прежнему не может понять и принять силу великой истины — все люди рождаются равными и свободными, и это не под силу изменить ни политической, ни божественной власти… Он не может понять, что эти добродетели самим Провидением предназначены для того, чтобы проиллюстрировать необходимость реформ, которые дадут Европе лучшие правительства и лучших людей; что это начало эры падения абсолютных монархий — не потому, что короли плохие люди, но потому, что сама система больше не в силах отвечать запросам общества» {42}.

В Париже немецкие социалисты и коммунисты уже знали о событиях в Берлине и искали способы вернуться на родину, чтобы лично убедиться: права, данные среднему классу, распространятся и на рабочих. Гервег (который эйфорию революции отпраздновал бурным романом с женой русского писателя Александра Герцена {43}) занимался организацией так называемого Немецкого легиона, который должен был войти в Южную Германию и начать борьбу за республику. Жена Гервега, Эмма, поддержала его план, надеясь, что это даст Гервегу новые революционные полномочия — а также возобновит интерес к нему как поэту {44}. Тысячи призывников с нетерпением подписали контракт на эту авантюру, которую новое французское правительство субсидировало деньгами.

Маркс считал, что французская помощь была на самом деле циничной попыткой избавить Париж от немецких рабочих и тем самым освободить места на рабочем рынке для французов {45}. Это правда, отчасти финансовая поддержка была оказана и поэтому — революционеры всех национальностей с маниакальным упорством стекались в Париж. Столкнувшись с этим хаосом, французские власти призывали всех эмигрантов разъезжаться — кроме поляков и ирландцев, которые были приняты Францией в качестве жертв политического режима {46}. Однако Флокон полагал, что Польша нуждается в стимуляции, — и потому отправил туда Бакунина, выдав ему 2000 франков и два паспорта; Бакунин должен был поехать в Познань и посмотреть, какого рода беспорядки там можно спровоцировать {47}.

Маркс и Энгельс были категорически против легиона Гервега, которому предсказывали скорое поражение; кроме того, этот легион мог всколыхнуть антифранцузские настроения и укрепить положение консерваторов в правительстве. Когда Маркс поднял эти проблемы на заседании Демократической ассоциации, которая Гервега поддерживала, его тут же назвали трусом и предателем даже некоторые члены его возрожденного Союза коммунистов. Он ответил на это изгнанием инакомыслящих из организации и созданием новой — Союза немецких рабочих, члены которого собирались в кафе на улице Сен-Дени. В эту группу входили лондонские руководители Союза — Шаппер, Молл и Бауэр, а также члены брюссельского кружка {48}. Маркс предложил членам новой организации носить алые ленты, Шаппер предложил — кроваво-красные. Это предложение было принято {49}. Далее Маркс принялся планировать собственное проникновение в Германию. Вместо легиона бойцов он думал о пропагандистах. Они должны вернуться тихо, без всяких фанфар, небольшими группами или индивидуально — и сеять семена коммунизма по всей конфедерации.