Людмила Бояджиева - Андрей Тарковский. Жизнь на кресте

Через несколько часов после конференции, желая сгладить неловкость ситуации, хорошо знакомый с Тарковским Брессон пригласил соперника на ланч.

Нервничая и дергаясь, Тарковский отправился на встречу. Вернувшись же, больше не выражал своих восторгов перед «гением экрана». Он не изменил своей позиции относительно приза, но и о достоинствах режиссуры Брессона больше не говорил.

На фестивале Тарковский встретился после долгого перерыва с Отаром Иоселиани, Кшиштофом Занусси, который был членом экуменического жюри. Корифеи выражали русскому коллеге свою признательность, деликатно обходя вопрос о возникшем соперничестве.

Приехавший в Канны Кончаловский решил поговорить с Андреем.

Они сидели в маленьком ресторанчике, подальше от фестивальной публики. Присматривались друг к другу, выбирая тональность беседы.

— Слушай, — просто начал Андрон, — ситуация с Брессоном в самом деле тухлая. Кумир и жупел французов, юбиляр, старейшина… и надо же такое совпадение!

— Я объявил, что буду бороться, — Андрей играл желваками. — Я их добью.

— Ну, желаю тебе… — без энтузиазма пробормотал Кончаловский. — Я фильм Брессона видел и твой тоже.

— И что?

— Думаю, это не лучшие ваши достижения.

— А твоя «Ася Клячкина» — лучшая. Потому ты ее и кромсал в угоду чинушам.

— Это наши совковые дела, сам знаешь. Я кое-что подрезал и дал ей возможность выйти на экраны.

— Молодец, потрафил начальникам. А они Бондарчука в жюри прислали для того, чтобы зарыть меня, — Андрей заводился. — Они умеют организовывать травлю. Когда я еще снимал фильм, Бондарчук примчался сюда и заявил прессе, что вообще не любит мои фильмы.

— Не он один. Причем — без какой-то предвзятости. Ты зря закрываешь на это глаза.

— Скажи еще, что я должен ориентироваться на вкусы Ермаша. Это он прислал сюда Бондарчука. Как же — оскароносца Сергея Федоровича везде ценят! — он язвительно ухмыльнулся. — Ты ж именно поэтому пригласил его на роль Астрова, чтобы подстраховаться на случай осложнений с фильмом.

— Послушай, если мы начнем выяснять отношения в таком тоне — дойдем до драки. Вспомни — мы все же были друзьями. Я считаю тебя огромным режиссером. Но почему ты продолжаешь играть против себя? Почему уперся? Назло самому себе?

— Как я понимаю, ты начинаешь дискуссию о «занудности» моих фильмов? Помню твою корову. Ты заявил, что я, как корова, невнятно мычу о чем-то важном, но о чем — неясно.

— И ни за что не хочешь сделать свою мысль понятней!

— Кому? Кому понятней?

— Своему зрителю. Думаю, мысль о дифференциации киноаудитории дошла уже до нашего начальства. Они поняли, что фильмы могут быть разными! Только не антисоветскими по содержанию. Кстати. Твой фильм очень лоялен по отношению к родине.

— Я никогда не был антисоветчиком.

— У тебя другая заморочка и ты упорно за нее держишься. Послушай, Андрей, я смотрел «Ностальгию» с большим усилием. Нельзя заставлять человека смотреть Рафаэля, привязав его к стулу. Возможно, твой фильм и достоин Рафаэля, но зрителя все же надо привязывать, чтобы он его смотрел. Мне пришлось притягивать себя за уши, заставляя врубиться в происходящее. Хотя дебилом я себя не считаю, меж не тянуло расшифровывать твои ребусы. Человека можно заставить смотреть что угодно. Но ты ничего не выиграешь этим насилием. А твой затянутый ритм — насилие над зрителем!

— Ну конечно! Я же должен развлекать! Как ты — ведь ты хочешь непременно понравиться и готов ради этого на все! — они уже говорили на повышенных тонах, и на скандаливших русских оборачивались люди за соседними столиками.

— Фильм ДОЛЖЕН нравиться зрителю, — упорно сдерживался от желания послать своего колючего собеседника ко всем чертям Кончаловский. — Для этого существуют разные механизмы, от низкопробных до поднимающихся на уровень высокого искусства. Смотри, у Феллини в «Восемь с половиной» приблизительно та же ситуация — художник в творческом тупике и депрессии. Но фильм не тонет в черноте, он искрится всеми красками! Самоирония Федерико действует сильнее, чем заплачки!

— Искрится красками балагана. Самоирония! Ха! Да почему это я должен работать на потребу тупицам, хихикая над собой?

— Конечно, чернота и мрак куда позитивней в воздействии на человеческую духовность… Ладно, оставим беспросветный мрак и краски твоего шедевра — они вполне логичны при таком смысловом наполнении. Ритм — вот главное, что хочется перемонтировать у тебя. Непременно ускорить музыку. Затягиванием ты насилуешь саму природу восприятия.

— Заторможенный ритм — мой основной принцип. Он обостряет внимание.

— Он хорош для кульминации. Нельзя абсолютизировать принцип.

— Если намерен развлекать. Я всегда относился к кино не как к зрелищу, тем более не как к развлечению. Оно должно стать духовным опытом, который делает человека лучше, — серьезно и строго заявил Андрей. — Я думаю, чтобы идти на поводу у зрителя, надо не иметь собственного достоинства. Это вас касается, господин Кончаловский.

— А я думаю, надо не иметь достоинства, чтобы публично объявлять себя соперником Брессона в борьбе за Гран-при!

Они разбежались в разные стороны и больше уже никогда не пытались прийти к взаимопониманию.

…В день оглашения решения жюри все собрались в номере Тарковского: Лариса и Ольга Суркова, Янковский, Иоселиани, переводчик Тарковского, профессор из Гренобля, представители итальянского телевидения. Тарковский метался из угла в угол, то заламывая руки, то грызя ногти. На него старались не смотреть, как стараются не смотреть на человека, сраженного недугом. В номере работал телевизор, в коридоре толпились журналисты.

Оглашенный результат был подобен удару молнии. Пальмовую ветвь получил японский режиссер. А Тарковский и Брессон были удостоены специальных призов жюри. Почетные премии Андрей уже получал. Увы, они не имели денежного приложения.

Андрей рухнул в кресло, а потом затравленным зверем вновь заметался по комнате.

— Нет, этому не бывать! Я приехал за Гран-при и мне не нужна эта нищенская подачка!

Кто-то доложил, что и у Брессона разыгралась аналогичная сцена.

Тарковского успокаивали, а вскоре выяснилось, что спецприз сопровождался премиями ФИПРЕССИ и экуменического жюри.

Постепенно Андрей стал приходить в себя. Но вечером на вручении премий он выглядел демонстративно обиженным. Подошел к микрофону следом за Брессоном, с трудом, поводя плечами, выдавил:

— Мерси.

Журналистам он сообщил, что возмущен распределением наград, по его мнению, несправедливым, и обвинил Сергея Бондарчука, входившего в жюри, в том, что тот якобы выступил против присуждения «Ностальгии» главного приза. Последовал период премьерных показов фильма по всему миру и бесконечных интервью. Тарковский отвечал на вопросы, то откровенно злясь, то впадая в пафос. В Америке после вдохновенной речи о миссии и призвании художника кто-то из молодых людей, признавших в Тарковском гуру, простодушно спросил: