Людмила Бояджиева - Андрей Тарковский. Жизнь на кресте

— Что я должен делать для того, чтобы быть счастливым?

Андрей сначала вопроса вообще не понял, спросив сопровождающих:

— Кто этот человек, почему он задает такие идиотские вопросы?

А потом произнес целый философский монолог:

— Меня просто смешит заданный вопрос! Чувство счастья не может быть абсолютным, как не может быть абсолютной свободы. Сначала надо задуматься — для чего вы живете на свете? Какой смысл в вашей жизни? Почему вы появились на земле именно в это время? Какая роль вам предназначена? Разберитесь во всем этом. Поймите, что человек рожден вовсе не для счастья. Я считаю, что мы рождены для тяжелой работы. Жизнь дана нам для духовного роста, духовного совершенствования. И вообще, я не понимаю, кто сказал, что мы должны быть счастливыми? Человек не может жить только прагматическими целями, даже в очень хорошо организованном стаде. Он просто выродится. Христианская любовь начинается с любви к самому себе. Но такая любовь к себе означает не эгоизм, а способность к жертве ради ближнего.

Тогда ему задали встречный вопрос:

— А для чего нужны страдания?

— Конечно, нелепо предположить, что к страданию можно или нужно стремиться. И жертва вовсе не должна ощущаться самим человеком как ЖЕРТВА, на которую он решается. Речь идет о готовности к жертве как естественном состоянии души.

Вопрос:

— А как вы думаете, для кого создается искусство?

— Для меня нет никакого сомнения в том, что искусство — это ДОЛГ, то есть, если ты что-то создаешь, ты чувствуешь, что должен это сделать. Но только время покажет, смог ли я стать МЕДИУМОМ между УНИВЕРСУМОМ и ЛЮДЬМИ. В заключение я хочу сказать вам, что нельзя тешить себя иллюзией, что проблемы ДУХОВНЫЕ и ПРАГМАТИЧЕСКИЕ можно ОБЪЕДИНИТЬ. К несчастью, я максималист, и я скорее заставлю вас смотреть мои картины, чем сделаю хотя бы шаг вам навстречу, чтобы в угоду вам облегчить их восприятие!

В беседе с американскими журналистами заметно пренебрежение к их духовной нищете и упорное утверждение своих принципов общения со зрителем. Часто казалось, что Тарковский старается убедить в необходимости победы высших духовных ценностей не только других, но и себя самого.

Однако с годами сложная, противоречивая личность Тарковского явно не изменялась в сторону святости. Чем больше охватывала его жажда материального процветания, тем ярче расцветала дидактика.

Ратуя за бескорыстное искусство, маэстро сам отчаянно боролся за гонорары. Еще до фестиваля договорился о постановке в Ковент-Гардене «Бориса Годунова» через художника-постановщика Николая Двигубского, с которым вместе работал в «Зеркале». Николай женился на француженке и уже давно жил в Париже. Контракт Андрея оплачивали по высшему разряду, однако он постоянно требовал увеличения гонорара, ведь он теперь мечтал не о скромной квартире, какими довольствовались Феллини или Иоселиани, а о вилле с бассейном.

Лариса, столько лет положившая на возвеличивание мужа, жаловалась, что он заболел звездной болезнью: вел себя крайне резко и неуважительно даже с расположенными к нему людьми. Тарковский не постеснялся на художественном совете в Ковент-Гардене громко на чисто русском языке послать чем-то не устроившего его Двигубского к такой-то матери. И потребовал, чтобы тот немедленно покинул совет и не смел выходить на поклон после спектакля как художник-постановщик. Даже поставил условие Клаудио Аббадо, чтобы тот не приглашал Николая на прием после премьеры, заявив категорично:

— Либо он, либо я.

После Канн Тарковский должен был вернуться в Москву, как того требовало Госкино. Ему обещали переоформить визу, но не делали для этого необходимых шагов. Тарковский вел себя в высшей степени лояльно, не допуская никаких негативных высказываний по отношению к СССР. Но, опасаясь того, что теперь уж ему на родине все пути будут перекрыты, принял решение как можно дольше задержаться на Западе, не отрезая пути к возвращению. Он посылал во все советские инстанции запрос о приезде к нему сына и тещи и просьбу о продлении заграничной командировки еще на три года, считая, что патриотический фильм, полный ностальгических терзаний по далекой родине, способен изменить в Москве отношение к нему. Но письма и просьбы Тарковского оставались без ответа.

Лариса дала гневное интервью: «Мой муж — русский художник, большой мастер, который никогда не занимался политикой. Я убеждена, что все, что с нами происходило — простои, закрытие фильмов, — результат целенаправленного действия. В итоге у нас нет выбора — либо смерть на родине, либо работа здесь! (…) Андрей прославлял русское искусство, а ему в XX веке отказывают в воссоединении с сыном и старухой, нуждающейся в опеке…»

Для режиссера началась нелегкая жизнь. Денег на новую картину не было. По приглашению различных культурных организаций Тарковский в конце 1984 года приезжает в Западный Берлин, где выступает с докладами, участвует в дискуссиях. Друзья выхлопотали ему стипендию Берлинского университета искусств — тысячу долларов в месяц в течение года. Живут Тарковские на окраине в районе Глинике, вдали от города, который действовал на Андрея подавляюще. Особенно давила, вызывая депрессию, разделявшая город стена. «Берлин — совершенно разрушенный город. В воздухе витает такое чувство, что война здесь не кончена», — отмечает он в дневнике.

Тарковский спасался тем, что часто посещал музеи — Далем, замок Шарлоттенбург. Последний оказался как раз подходящим местом для съемок «Гофманианы», сценарий к которой он несколько раз пытался пробить еще в Москве. Но и здесь людей, способных реализовать проект, не находилось.

Но вначале он хочет осуществить замысел, который занимал его многие годы, — снять фильм по собственному сценарию, который начал писать в ноябре 1983 года. Андрей надеялся, что новый фильм, наконец, изменит его положение и он получит желанный Гран-при в Каннах. Назывался сценарий «Жертвоприношение».

Шаткое положение за границей постоянно мучило Андрея. А Москва молчала, пренебрегая всеми его запросами. Однажды у отца Андрея — Арсения Александровича побывал директор «Мосфильма». Он ехал в командировку в Италию и мог бы передать Андрею письмо от отца. Через некоторое время Арсению Александровичу пришел ответ от Андрея. Казалось, что он был адресован не столько отцу, сколько ЦК или КГБ. Ведь Андрей не сомневался, что вся его корреспонденция проверяется «органами» и получает огласку в высших инстанциях.

«Дорогой отец! Мне очень грустно, что у тебя возникло чувство, будто я избрал роль «изгнанника» и чуть ли не собираюсь бросить свою Россию… Я не знаю, кому выгодно таким образом толковать тяжелую ситуацию, в которой я оказался «благодаря» многолетней травле начальством Госкино и, в частности, Ермашом, его председателем.